— Я должен сделать его бессмертным, — сообщил я отцу и самому себе внезапно.

— Успеешь. Подари ему хотя бы год в эфемерности, а лучше два. Иначе он проведёт вечность, застряв в недоразвившемся изнеженном теле подростка, невысокий, недостаточно… зрелый и горячий для тебя.

— Почему он? Почему нигде я не нашёл смысла и повода потратить остаток бесценного дня — и остатка вечности — только в нём?

— Потому что он открыл твоего главного противника — тебя. И поединка ожесточённей у тебя ни с кем не состоится. Ты не хочешь любви, но тебя уже тащит по этой тропе, как по тропе войны. Ты сопротивляешься, потому что входишь в незнакомую зону. Твоя власть противоправно распространяется на свободу воли — всякой, кроме твоей собственной. Других ты можешь насиловать, унижать, порабощать и подчинять, и им это в конце концов парадоксально понравится, потому что Тьма — изначальная госпожа и владычица, а ты — проводник её воли. Но ты не влюбишься сам по указке, как и не прикажешь себе остановиться с растущими симпатиями и привязанностями. И больше всего тебя пугает, что, влюбившись, ты подчинишься кому-то сам. Ты справедливо подозреваешь, что чувство тебя изменит. Поэтому ты так громко и яростно отказывался лететь в Нью-Йорк. Поэтому ты только туда попасть и хочешь, подсознательно. Интрига. Соревнование. Сравнение. А вдруг он обозлился, ожесточился, решил забыть тебя? Вокруг него сгрудилось столько сексуально и ментально притягательных личностей, а одна худенькая красноволосая девица, не иначе как в насмешку над твоим противостоянием с другим красноволосым субъектом, уже завоевала его благосклонность.

— И мне нужно отвоевать его обратно?

— Нет, он со всеми потрохами твой. Он доверится только тебе, хоть ты того и не заслуживаешь. Но он в равной степени ненавидит тебя, потому что его сердце ты получил тоже незаслуженно. И ты погубишь его, потому что Матушка найдёт в него путь через лазейки страдания и копящихся обид.

— Тьма войдёт в него и отравит независимо от того, ненавидит он меня или нет, хочу я того или нет. Разве ты забыл? Я и палач, и топор палача. Но Хэлл настаивал, что цыплёнку на роду написано наткнуться на меня, втюриться без ума и отравиться. Не приняв мою смертоносную сущность, то есть не вобрав часть смолистой грязноты, что похожа на вирус, он обречён на провал и медленную агонию, как и все красивые неудачники вокруг. Но это полбеды. Даже соглашаясь с рискованным планом, соглашаясь с желанием обладать им и дать больше, чем простое обладание, многочасовой трах и нежные поцелуи изредка по утрам… я с места не сдвинусь, пока чётко и внятно не пойму, зачем мне это нужно.

— Это?

— Близость. Любовь. Связь. Уже и дураку понятно, что я могу этого хотеть, но я не могу этому поддаться, не видя цели. Исследуя отношения брата с Ксавьером, я обнаружил скрытые измены (на уровне не только мыслепреступлений), бытовое лицемерие, пренебрежение родными сыновьями, приступы равнодушия, желание причинять боль и манипулировать, усталость, попытки бегства. Это не лежит на поверхности и никогда не будет лежать. Они — любят? Они — терпят? Они — закрывают глаза на проступки друг друга? Я уверен, что мечтаю жить так же? Я допускаю, что они справятся, слишком юные, чтобы заключать союз, скреплённый в аду и на небесах, поторопившиеся в силу чрезвычайной импульсивной страсти и пары других обстоятельств. Они дети, и я тоже маленький ребёнок, как это ни сложно признавать. Твой ребёнок. Отец. Пришло моё время просить у тебя совет.

— Наши боги подменили тебя? И когда только успели… — папа присел ко мне в траву, дождь огибал его, не достигая маслянистых волос, не укрывая косыми каплями чудесное надменное лицо, внушающее и обожание, и тревогу. — Ты же хотел новую порцию секса, не усложняя. Развлечься с милым доверчивым мальчиком. Сожрать и проучить. Прогнать. Когда не получилось прогнать — оставить вкусной игрушкой. Что изменилось?

— Так я сказал Ангелу. Выбрал наугад самые жестокие слова. Хотел сделать ему…

— Ну? Договори это.

— …побольнее.

— В яблочко. Ты врал любимому брату. Лицемерил. Творил именно то, в чём повинен каждый из нас, играющих в семью и семейные ценности. И в каком совете ты нуждаешься? Я родил вас с идеальной кожей, дал умопомрачительные лица, умопомрачительные буквально: они смазываются и не удерживаются в памяти, на вас приходится смотреть снова и снова живьём — настолько вы прекрасны, мозги бессильны запечатать и сохранить вас внутри 3D-картинками. Но никто не приходит в мир идеальным внутри. Даже Талисман. Это муки борьбы, ошибки и неудачи, уроки, которые не учат очевидному, но усваиваются в подкорке. Ты побеждаешь себя во имя нового себя и идёшь дальше, за следующим уроком, провалом и завоеванием. Ты учишься всю жизнь, отстаиваешь право на ошибку, сражаешься за ответ, который сам назвал правильным. И сам выбираешь цель.

— Но вот я поборол себя, одержал верх, усвоил некий новый урок. Что дальше? Я вырос, влез на ещё одну ступеньку — и он больше мне не нужен? Он… Ману. Для чего люди и оборотни, черти и боги стремятся быть вместе? Зачем живут бок о бок? У них почти наверняка разные цели, они мешают друг другу, все эти компромиссы, уступки, подавление себя? Я изучал психологию отношений в Академии. Я вполне сносно разобрался, но не воспринял всерьёз, не примерил на свою шкуру. Насилие над личностью, очередные навязанные стереотипы о поиске пары. Страх одиночества? Страх смерти? Страх жизни? Страх не оправдать какие-то надежды? Когда самка впервые прибилась к самцу в надежде защитить беспомощное потомство, он ещё раз её изнасиловал, а потом ударил и прогнал дубиной. Детей сожрал. По праву сильного. И голодного. Ей пришлось выживать и продолжать род другим способом. И новых детей учить бескомпромиссности и навыкам размахивания дубиной. Мягкотелые слюнтяи при этом сдохли — вместе с больными и покалеченными. А здоровые, рослые и приспособившиеся — выжили, чтоб пронести дальше ген свирепости, ген того самого лома, против которого нет приёма. Проходит время. И куда всё это девается? Кто-то придумывает семью в ромашках и запахе модного стирального порошка, возводит культ вокруг детей, чьё воспитание не разрослось в закалку характера, а съёжилось и захирело в маменькино слюнтяйство, в какие-то безумные младенческие травмы, сильнейшую паразитическую привязку, словно после акта рождения никто им так и не перерезает пуповину. А условно вырастая, они, то есть мы… ищем, кому б ещё с грехом пополам оторванную пуповину накинуть на шею и затянуть покрепче. В чём смысл? Липкие нити, протянутые между нами, отвратительны. Нам, кажется, самим не очень нравится, но мы продолжаем. Через одного. Потому что без меня, пожалуйста. Семья — это позорная фикция. Супруги, дети, родители. Тьфу.

— У тебя тоже есть родитель.

— Ты прежде всего мой наставник и друг. И…

— И нет такого слова, да? Чтоб описать нашу связь. Ты неосознанно отделил её от остальных, заклеймённых, посчитал чем-то особенным. Ты прав. И не прав. Наше духовное единство не нуждается в уступках, компромиссах или крошечных бытовых порциях карнавала и лицемерия, потому что такова сила моей чистой родительской любви и таково твоё обожающее восприятие, признающее каждый мой поступок единственно правильным. Мой авторитет для тебя нерушим, а ещё ты принимаешь меня своим союзником — тем, кто не предаст, что бы ни случилось. Правда, на несколько секунд ты предавал нас, усомнившись во мне, — когда забредал в капкан будущего и тот чуть не откусил тебе полноги. И, вспомни, какую невиданную боль тебе принесло это нечаянное разъединение со мной, боль, не знакомую прежде. Самая комфортная близость — невидимая близость. Тщательно взлелеянная, скрыто и под охраной. Та, которую не придёт в голову отрицать, потому что голова об этом не в курсе. Но когда связующие нити рвутся, ты орёшь в болевом шоке и падаешь с огромной высоты, не подозревавший, что именно держало тебя в небе, даровав возможность летать.

— Но если благодаря тебе я в небе, какой прок будет от Ману?