Она внушит мне навсегда, что полки с книгами смотрятся в доме богаче, чем ковры на стенах или хрусталь в серванте. Приучит читать литературные журналы, плакать от хорошей поэзии, ходить в букинистические магазины и рыться в старых книгах, пока от пыли не покраснеют глаза и не распухнет нос.

В «шальные девяностые» мама будет вести переговоры с заказчиками, выбивая деньги для оборонного предприятия. Потом уйдёт в коммерческую структуру и до семидесяти лет проработает в торговой фирме менеджером наравне с молодыми девчонками.

Девочка-отличница Лида не станет доктором наук, известным политиком или бизнес-леди. Отличники вообще редко достигают внешкольных звёзд. Но всё, за что она возьмётся, будет выполнено на оценку «отлично». И даже я – мамино самое неказистое произведение – закончу школу почти отличницей, с одной-единственной четвёркой: по географии.

Однажды мама обронила:

– Скоро приедет Виталик. Его ты будешь слушаться!

Почему это я должна слушаться неизвестного Виталика?.. Не хочу и не буду!

Но теперь почти каждый день я слышала, что «приедет Виталик», и привыкала к мысли о его скором приезде.

Мама вообще-то и без Виталика прекрасно со мной справлялась, хоть мы и не всегда понимали друг друга.

Вот я, напуганная чем-то, плачу, а мама, сидя напротив, повторяет спокойно и холодно:

– Прекрати истерику. Пре-кра-ти-ис-те-ри-ку.

Мне же мерещится угроза: «Прекрати, а то я тебя истереку!» Что это значит – что именно мама со мною сделает, если не прекращу – я толком не понимаю. Одно ясно: пощады не жди! Меня истерекут и обратно уже не починят!

Мама удивлённо смотрит, как я реву по нарастающей – от страха, и не знает, как на это реагировать.

– …Вот Виталик приедет, – повторила мама. И, вздохнув, бросила взгляд в окно, во двор, где корова жевала наше бельё.

– А Виталик тоже будет у нас жить? Как тётя Валя и Генка?

– Посмотрим, – мама слегка хмурилась, будто сердилась, но щёки её нежно краснели… как у Генки, когда он врёт. Значит, Виталик будет жить у нас.

– А откуда он приедет? – выпытывала я.

– Он прилетит из Ленинграда, – говорила мама.

Небо над посёлком было чистое-пречистое, лишь изредка набегали и проплывали фигуристые облака. Если смотреть долго-долго, обязательно увидишь, как пролетит крошечный самолётик с длинным дымным хвостом.

– Мама, а вон там Виталик летит? – нетерпеливо спрашивала я, завидев самолёт.

– Нет, доченька. Когда ему подпишут командировку, об этом сразу станет известно.

– А кто ему подпишет командировку?

– Партия и правительство.

Значит, про приезд Виталика сообщат по радио!

Мы каждый день слушали радио – пластмассовую коробку, самый важный предмет в крошечной комнатушке. Временами коробка принималась смешно разговаривать по-киргизски. Произносимые диктором фразы были звонкими, резкими, с многочисленными «ы» и «уу», и я почти ничего не понимала.

– Урматтуу жолдоштор, – говорило радио. – Кыргыз Республикасынын радио мындай деди. Азыр саат алты, он беш минут.6

Я по-киргизски могла только до десяти сосчитать: бир, эки, үч, торт, беш, алты, жети, сегиз, тогуз, он…

Когда из коробки доносился строгий мужской голос, говоривший по-русски, я всегда слушала внимательно. Этот голос передавал главные новости – партийные и правительственные, они могли касаться приезда Виталика.

Однажды голос предупредил о том, что кого-то «съест КПСС».

– Мамочка, ты слышишь? Съест, – заплакала я.

– Кто кого? – удивилась мама. – Серый волк – глупую Танечку?

А потом, разобравшись, она долго смеялась и вечером рассказывала тёте Вале, как я решила, что КПСС кого-то «съест».

– Это же съезд, глупышка, понимаешь – съезд! На съездах никого не едят, на них принимают решения, очень важные для страны.

На съездах принимают все важные решения, а потом их объявляет по радио строгий мужской голос. Значит, и о командировке Виталика он сообщит нам рано или поздно.

И всё равно я прослушала! Виталик явился неожиданно, хоть и предсказуемо, как Дед Мороз – на ёлку в садик. Когда он, улыбаясь и немного смущаясь от встречи с незнакомым ребёнком, с мамой вошёл в нашу комнату, я ни капельки не ожидала его увидеть.

Виталик был молодой, красивый и синеглазый. И весёлый. Мы сразу подружились. Виталик сидел на казённой кровати, к которой придвинули стол с ужином, а я ползала за его спиной и баловалась: натянула ему на лицо ворот спортивной куртки и застёгивала молнию, так, чтобы ворот закрывал нос и рот.

– Таня, ты Виталику кушать мешаешь! Немедленно прекрати, – сердилась мама.

А Виталик вдруг протянул назад руку, схватил меня крепко-крепко, вытащил из-за спины и на колени к себе посадил.

– А ну-ка ешь, – велел он. – А то вон какая худышка – червячок!

И я послушно съела всё, даже невкусную котлету с макаронами. Ну, разве могут быть вкусными котлета и макароны? Или какая-нибудь манная каша? Она попросту не бывает без комков.

Что такое «вкусно», мама понимала на свой лад, а я – на свой. А может, мама просто не заботилась о том, чтобы было вкусно, руководствуясь лишь противным словом «полезно»?

По мне, вкусное – это зелёные сочные «пучки», то есть длинные толстые стебли неизвестного окультуренного растения (мы их похищали с чужих огородов). Это «жывачка» – грязно-белый комок, который жевался всей детсадовской группой, перекочевывая изо рта в рот. Это тутовник; в Майкопе он под ногами валялся, а на Пристани нигде не рос, вообще.

Вкусное – это мороженое. Но мне его почти никогда не давали, потому что у меня сразу начинало болеть горло, – или давали, предварительно растопив и превратив в сладкое молочко.

В моём детстве было много вкусного. Правда, большинство лакомств мы получали нелегально: своровав, выкопав откуда-нибудь, открыв для себя в мире несъедобных, с точки зрения взрослых, вещей.

Генка, например, считал, что извёстка, отколупанная от стенки дома, – это вкусно. Он ел её целыми пластинками, у него пальцы кровоточили от бесконечного отколупывания. А я попробовала – всё равно, что бумагу жевать. Или детсадовский клейстер. Ничего особенного.

Мне гораздо больше нравились пупырышки-сосочки, наросшие под пластинами льда, покрывавшего пожухлую траву. С первым потеплением пластины подтаивали, а потом снова ударяли заморозки, и талые капельки, заледенев, превращались в такие пупырышки. И вот они служили самым вкусным из несъедобных лакомств. От них потом болело горло, а если меня заставали за поеданием сосочков, то наказывали.

Мама и Виталик теперь иногда уходили вечером в кино, а меня оставляли дома. Считалось, что в их отсутствие я буду добросовестно спать: ведь я сознательная. Не то, что Генка.

Мама и раньше оставляла меня одну. Укладывала в кровать и требовала, чтобы я заснула. Я обещала, что буду спать, но почти сразу после её ухода выбиралась из-под одеяла и играла со своими машинками или солдатиками, готовая в любую секунду запрыгнуть снова в кровать.

Мне даже снилось, что я нарушаю обещание, данное маме. В повторяющихся под утро тревожных, одинаковых снах я часто видела маленький домик бабы Фени, где мы жили после изгнания из общежития. Мама укладывала меня спать и уходила куда-то, а я тут же выбиралась из кровати и из домика. Шла через сад с кустами, ломившимися от смородины и крыжовника, выходила за калитку… И почти сразу в дальнем конце улицы, в той стороне, где завод, показывалась крошечная, как муравей, фигурка: то была мама. Я поворачивала назад к калитке, пыталась бежать, но не чувствовала ног и еле-еле ползла, а фигурка быстро приближалась, увеличиваясь прямо на глазах! Едва лишь я влетала в комнату и забиралась в кровать, мама, огромная, под потолок, и чёрная, как Жалмауыз Кемпир7, вырастала в дверях.