И я сидела, и ждала, когда радио вновь заговорит… И вот оно, наконец, загудело, прочихалось, и опять раздался жёсткий голос:

– Граждане, воздушная тревога! Просим не покидать домов…

Не дослушав, я выбежала из квартиры, оставив настежь открытой входную дверь.

Во дворе никого не было, лишь крутился на одной ноге посреди лужи четырёхлетний Генка, всё ещё отёчный после недавней свинки.

– Бежим, Генка! – подлетев к нему, закричала я. – Воздушная тревога, ты что, не слышал? Сейчас бомбить начнут!

– А мама на полигоне… – заканючил Генка; чувствовалось, что он готов разреветься. – Я без мамы не пойду…

– Что ей сделается на полигоне! – крикнула я. – Там и бомбоубежище, и торпеды, и патроны! Нам спасаться надо!

Генка, наконец, решился – но куда бежать? Не в горы же. Если начнут бомбить – может лавина сойти…

Мы недолго метались по двору. Наконец, я сообразила: спрятаться можно в канализационном люке, похожем на ДОТ.

– У тебя рогатка с собой? – отрывисто спросила я. Как солдат, спрашивающий у боевого друга, захватил ли тот автомат. А то в наступление идти.

– Мама отобрала, – буркнул Генка.

Вот незадача. И мою рогатку Виталик конфисковал!

«Страшнее рогатки – только малолетний дурак, берущий её в руки, – прокомментировал Виталик и с хрустом разломал моё табельное оружие. – Я в детском глазном отделении повидал таких, как вы. Только уже инвалидов».

В люке под нами плескалась мутная пахучая жижа. Мы стояли на узких боковых выступах – без них пришлось бы по пояс погружаться в эту клоаку. Ноги быстро затекли. Генка принялся ныть. Вернее, брюзжать. Он всегда брюзжал, когда ему было неуютно.

– Ладно, пошли отсюда, – сказала я. – Спустимся к озеру.

Может, патрульный катер нас заберёт? Советские моряки не дадут в обиду детей! Мы поплывём на корабле, и нам выдадут матросские бескозырки с лентами…

Дождь усиливался. Мы выбрались из люка и, пригибаясь, как будто нас уже обстреливали, побежали к озеру.

Знакомый забор… Мы протиснулись между столбами и выбрались на пустой и серый гусиный пляж. Там всё так же скучали ялы. Прибавилось ещё несколько лодок и катеров, которых раньше не было.

На пустом сером берегу крутился долговязый мальчишка Юрка Гладких. Все называли его – Глотких, от слова «глотка». Глотких был нашим старым знакомцем: это он когда-то заманил мелкого Генку в лодку и снял с него штаны. Ему тогда здорово досталось от тёти Вали. С тех пор Глотких нас не обижал. Наоборот, изображал из себя этакого старшего брата.

– Привет, мелюзга, – поздоровался он. – Чего вы тут забыли?

– От бомбёжки удираем, – наперебой заговорили мы с Генкой. – Сегодня воздушная тревога! Наши мамы завод защищают, а мы от фашистов прячемся.

– Значит, нужно вас сховать11? Давайте, лезьте под лодку!

Среди ветхих яликов затесалась пара перевёрнутых лодок с металлическим корпусом. Под одну из них Глотких запустил нас, мокрых и дрожащих. В носу лодки находился ящик, в который мы забились вдвоём. Теперь не так-то просто было найти нас, даже если бы враги перевернули лодку.

Потянулось время. В тесноте и духоте Генка поскуливал, и вскоре я тоже начала тянуть носом… Наш коварный друг Глотких ушёл с берега, докурив свою папиросу, а мы остались сидеть под лодкой, запертые на веки вечные.

Снаружи не доносилось никаких звуков, вообще не было слышно ни черта, помимо шума возни, который производили мы сами. Над берегом повисла плотная, глубокая тишина. Никто нас не бомбил. Устав сидеть в духоте, мы принялись терпеливо, как черви, выбираться наружу. И вылезли.

Закат окрасил озеро в цвет колотого кирпича.

– А нас, наверное, ищут, – проговорил Генка. И вздохнул, представив тётю Валю с ремнём.

Я промолчала. Если бы я сейчас встретила здесь, на пляже, дикторшу, обладательницу строгого голоса, я бы наговорила ей много нехороших слов…

Мы с Генкой брели по узкой прибрежной полосе, периодически наступая на жирных червей, выползавших из-под земли. В этом месте в озеро впадала Караколка. На противоположном берегу пришвартовался корабль. На боку его чернел якорь.

– Это же свастика… фашисты приплыли, – проговорил Генка и испуганно схватил меня за руку.

– Глупости. Фашисты на самолётах прилетят, – возразила я. – Это простой якорь.

Дома нас ждали мамы, тётя Генриетта, тётя Маша и грузин-участковый. Из-за того, что произошло недоразумение (первым разобравшимся оказался участковый, который за нас и заступился), нам не очень влетело.

– Как ты могла подумать, что тебя бросили? – повторяла мама. – Когда это тебя бросали на произвол судьбы? Как тебе не стыдно!

И ещё:

– Я-то думала, что у меня одарённая девочка, а ты – полоумная!

И – чтобы добить уже окончательно:

– До инфаркта мать доведёшь!

Мне и вправду было стыдно, что я струсила, «посеяла панику», и страшно, что я действительно могла довести маму до инфаркта…

Летние каникулы я часто проводила у бабули с няней в Майкопе.

Из станицы Белореченской мы доезжали до городка на такси. В Майкопе не было ни железнодорожного вокзала, ни аэропорта. Бабушка встречала нас с мамой на станции. Няня ждала дома. Едва такси останавливалось, как я выскакивала из машины и неслась в знакомый полуподвальный подъезд, звонила в дверь на первом этаже. Открывала няня – старенькая, сгорбленная, всегда в платочке. Её сморщенное тёмное лицо светилось улыбкой, слезящиеся глаза сияли.

– Ах ты, моя миленька! Спасибо, что уважаешь старуху, – первой прибежала!

Няня протягивала ко мне руки, а в руках – вязальные спицы, соединенные пластиковой трубкой. На спицах, как баранки на связке, болтались носочки. Много-много пар.

– Видишь, сколько я навязала! Денно и нощно трудилась, чтобы моя нецененна, моя драгоценна была обута, согрета…

В подъезде появлялись улыбающаяся мама и семенящая за ней бабушка.

– Вот как она меня уважает, – с гордостью повторяла няня.

Радость встречи переплескивалась через край. Садились за стол, и я, дисциплинированно съев, что положено (бабуля с няней переглядывались – помнили мои «спектакли» с едой), откладывала в сторону ложку и рапортовала, как приучили дома:

– Спасибо, бабушка. Ты меня очень вкусно накормила. Можно выйти из-за стола?

– Солдатик какой-то, а не ребёнок, – ахнув, говорила бабушка. А няня, поджав губы, украдкой крестилась.

– Воспитанный ребёнок, – поправляла мама со значением. В её глазах угадывалось торжество: посмотрите и сравните, что вы мне отдали – и что получаете назад!

– Ребёнок должен быть… ребячливым, – с трудом находила нужное слово моя ненаходчивая бабушка.

– …И разболтанным, – невозмутимо подсказывала мама.

– Так можно мне выйти из-за стола, бабушка? – повторяла я, проявляя нетерпение: хотелось поскорее оказаться во дворе, проверить, на месте ли мои подруги. В прошлый приезд я оставила их совсем кнопками. Я их вообще едва помнила, но в своей мальчишеской компании втайне мечтала о них.

Бабушка сдавалась: она ничего не могла противопоставить маминому успеху. Ребёнок с аппетитом ест, он вежлив – чего ещё можно требовать от родителей?

– Иди, внученька, иди, – грустно вздохнув, разрешала бабушка.

Однако ей надо было вставить и свои «пять копеек», и она добавляла:

– Только мне не нравится, как ты ко мне обращаешься. Что это ещё за «бабушка»?

– А что тебе не нравится? – удивлялась мама. – Ты и есть бабушка.

– Но как-то это неласково, грубо, – не сдавалась бабушка. – Звучит, как ругательство. Почему бы внученьке не называть меня бабуленькой?

– «Бабуленька» – это сюсюкание, – жёстко возражала мама. – Я против!

– Ну, хотя бы бабулей, – на бабушку было жалко смотреть.

– Хорошо, бабуля, – поспешно соглашалась я. – Я буду называть тебя так. Можно, мама?