Вместе с Виталиком к нам переехала его семиструнная гитара.

Виталик в юности занимался музыкой в ленинградском Дворце творческой молодёжи. Любовь к музыке сохранилась на всю жизнь. Каждый день Виталик пел под гитару – по два часа, без пропусков. Позже, когда у нас появилась вторая комната, он запирался там вечерами и пел. Мы с мамой двадцать лет подряд слушали романсы, советские эстрадные и авторские песни, среди которых звучали и песни самого Виталика.

К своей гитаре Виталик относился ревниво, никому не давал её в руки. Хотя то и дело какой-нибудь заезжий командированный, заглянув к нам в комнату, просил: «Хозяин, одолжи гитару, а то хорошо сидим, да без музыки»… Виталик всегда отказывал. Помню, как он, жёстко сощурившись, ответил какому-то наиболее нахальному просителю: «А жену тебе не одолжить?» И тот, опешив, быстро прикрыл за собой дверь.

Гитара была для Виталика отнюдь не средством скоротать досуг. То был священный инструмент, самый близкий друг, частичка души.

Почти так же щепетильно и бережно он относился и к другим своим вещам. Его вещи – камертон, книги, картинки, статуэтки – нельзя было хватать, бесцеремонно разглядывать, переставлять с места на место. К ним даже прикасаться запрещалось. Ну, а гитара – это было вообще святое.

Двадцать лет спустя, на сороковой день после смерти моего отца, на его гитаре среди ночи с треском лопнут все струны.

Чтобы получить вторую комнату, нам пришлось перебраться в другой подъезд, где нашими соседями стали тётя Генриетта и Тишка.

Тётя Генриетта не говорила, а вещала, как радиоточка, – визгливо, пронзительно. Уж на что голос тёти Вали был громким и резким! Теперь же нам казалось, что прежде мы жили в безупречной тишине. Да и шебутной Тишка отличался от замкнутого Генки.

Когда соседи входили в квартиру, дверь грохала так, будто стреляли из пушки.

– Ну, что? – горланила тётя Генриетта, обращаясь к сыну. – Чайку?

– Тийку, тийку! – по-сорочьи верещал Тишка.

Однако все притираются рано или поздно. И мы привыкли к тёте Генриетте с Тишкой.

В наш двор стал приходить Витька. Его родители развелись, и Витька достался бабушке. Эта миловидная веснушчатая пожилая женщина работала билетёршей в ДК, и когда мы с мамой шли в кино, она продавала нам билеты.

– Ну, как в Ленинграде? – приветливо спрашивала Витькина бабушка. – Возвращаться собираетесь?

– Пока нет, – вздыхала мама. И интересовалась: – А вы?

Я знала, что Витькина бабушка была блокадным ребёнком, её когда-то эвакуировали из Ленинграда по Дороге Жизни.

– Я бы рада, да сердце не выдержит, – грустно улыбалась она.

Летним вечером очередная летучая мышь вцепилась в мои волосы, захватив толстую прядь. Да какую там прядь – прядищу!

– …Полбашки дитю выстригать, – сетовала техничка тётя Маша.

Я не ревела, но дрожала из-за гадливого ощущения чужеродного тельца, прилепившегося ко мне и словно окаменевшего. Зачем тебе мои волосы, уродец? Дупло застелить, чтоб спать было мягче? Ты ведь всё равно не ночуешь дома, валяешься под ногами, как головёшка или навоз…

– Жалко волос, – огорчённо говорил Виталик, щёлкая ножницами, – ну ничего, отрастут. К тому же, они вьются. Мама подровняет для симметрии – станешь модницей!

Виталик отстриг прядь ножницами, завернув мышь в край ватного одеяла, а потом вывесил его за окно. Летучая мышь всю ночь провисела на фоне красного одеяла, похожего на красный флаг. Только герб получился странный…

Меня уложили спать. Лёжа за ширмой, я слушала разговоры взрослых.

– …В командировке, – рассказывал Виталик маме, – я ночевал в гостинице в номере на двоих. Форточки мы открывали из-за жары. И кто только ни слетался в нашу комнату…

Я дремала, покачиваясь на невидимых волнах.

– Ночью просыпаюсь и вижу: стоит надо мной этот казах и машет руками.

Меня сладко укачивало, потом вдруг толкнуло, и я с обрыва упала на свою кровать в комнате, где приглушённо звучал баритон:

– Я схватил его, завернул в кухонное полотенце и выбросил в окно.

Опять покачивание – и погружение в вяжущую темноту.

– …Он до сих пор там летает.

Какой Виталик храбрый, думала я, засыпая. Не побоялся страшного казаха, который махал на него руками, – схватил его и выбросил в окно!

Летучий Казах стал персонажем моих детских кошмаров. Но под конец во сне обязательно появлялся Виталик с полотенцем и бесстрашно прогонял Казаха.

Теперь, когда меня задирали другие дети, я злорадно говорила:

– Только тронь – я Виталику скажу!

Слухи в посёлке разносятся быстро. Вскоре каждый знал, что у меня новый папа, который по утрам бегает по парку и подтягивается на турнике. А ещё он – начальник на заводе, и отцы моих обидчиков у него в подчинении.

При этом он долго оставался для меня «Виталиком».

Конечно, я хотела, чтобы у меня появился папа. Ни у кого из моих друзей не было папы, а у меня он есть. Но мама сказала: «Приедет Виталик!» – и тем самым определила, как мне его называть.

Мы с Виталиком поднимаемся высоко в гору. Мальчишки, увязавшиеся с нами, тащатся следом. А я еду на плечах Виталика, горделиво посматривая то перед собою, как султан, покачивающийся на слоне, то на отставших друзей – через плечо.

Выходим к воротам парка-заповедника. Я уже бывала здесь с мамой и в юрте-ашхане завтракала, сидя на кошме8. Однажды мы смотрели, как проходят ежегодные молодёжные игры: кыз-кумай9, лазание по шесту за призом, перетягивание каната… Но сегодня ворота закрыты.

Я быстро и плавно приземляюсь – и оказываюсь на своих ногах.

– Хочешь, Таня, мы всё-таки попадём в парк? – спрашивает меня Виталик.

– Хотеть будет мама, – отвечаю я твёрдо. – А моё дело – слушаться.

Виталик усмехается:

– Вот это воспитание! Твоей маме бы дрессировщиком работать…

Пока мы стоим у закрытых ворот, мальчишки нас догоняют.

– Ну, тогда лезь – говорит Виталик решительно. И, подняв меня, просовывает между широкими прутьями ограды. Затем лезет наверх, подтягивается на руках, перекидывает сильное тело через забор и прыгает на землю рядом со мной.

Мальчишки из-за забора смотрят с завистью: они тоже так хотят. Каждый мечтает повторить подвиг Виталика. И каждый отдал бы половину своих детских сокровищ за то, чтобы это его папа сейчас совершал акробатические трюки…

Мои друзья раздумывают: рисковать или не рисковать? Витька соразмеряет свои возможности и видит, что ему не пролезть. Генка и ленинградец Ярек пытаются протиснуться между прутьями.

Ярек – мой жених, утончённый домашний мальчик. Он занимается бальными танцами. У Ярека большие красивые глаза: карие, глубокие, мечтательные. Они выделяют Ярека из шайки поселковых ребят, лупоглазых и голубоглазых. Его легко краснеющие щёки украшают симметричные родинки-точечки, штук шесть или восемь, и это не простые конопушки, как на облезлых от солнца физиономиях Генки, Тишки и Витьки (у тех – целые созвездия, соцветия, россыпи). Когда Ярек волнуется, он дёргает плечиком – мама говорит, это оттого, что у него «невроз».

Яреку удаётся втиснуться между прутьями. А у Генки застревает рахитичный живот… Он с трудом вытягивает обратно своё пузо и остаётся снаружи, с Витькой.

– Пока, пока! – кричим мы с Яреком и машем мальчишкам. И, взявшись за руки, бежим за Виталиком, стараясь наступать в большие следы, оставленные им в мягкой земле, усыпанной иглами.

Я ещё не бывала в парке, когда он закрыт. Здесь очень красиво. Голубые ели и кипарисы высажены не абы как – парковые аллеи представляют собой ансамбль, продуманный и выстроенный садовником-художником.

Пока Виталик прогуливается по аллее, грызёт ногти (есть у него такая привычка) и, глядя на кипарисы, думает о чём-то своём, мы с Яреком дурачимся и умудряемся перемазать в грязи и хвое свои штаны и куртки.