Прожил Николай дома неделю, а потом у него с отцом состоялась беседа. Был тёплый день, сын с отцом сидели вдвоём на крыльце. Николай начал доверительно, вполголоса говорить отцу:

– Тятя, уйтить я хочу из Москвы надолго, а может быть, и навсегда. Не могу я боле здесь обретаться, дыхнуть немочно без того, чтобы тебя не обидели. Я ведь чичас в лесу живу, за Яузой, скит у нас там. Пятнадцать человек нас вместях живёт, есть дети боярские да купецкие, только уставщик наш из простого звания, но человек очень большого разума и сноровки. Он говорит, что недолго нам в скиту жить: найдут властя и сожгут его вместе с нами. Ябедников да завистников среди людей развелось, как саранчи в поле. Хотим сообча за Камень пойти и далее в Сибирь, на Байкал-озеро. Бывалые люди сказывают, там золото лопатой грести мочно, токмо не ленись и работай.

Эти слова любимого сына прозвучали для Захара как гром среди ясного неба. Он закусил ус и сидел, обдумывая то, что сказал Николка. Плечи бывшего дьяка были опущены, как у человека в большом горе. Не менее четверти часа он так молчал, а потом молвил:

– Вот что я тебе скажу, сын. Решение ваше правильное, на Москве тяжело жить стало, еслив не года мои, сам бы с вами пошёл. Только чтобы иттить в таку даль, надо справу хорошую иметь, да и деньжата не помешают. Дам тебе кису ефимков серебряных, напервах хватит; тако же жеребца возьми мово: конным-то спорее будет, чем пеше иттить. Садитесь все на коней и езжайте – сам сказывал, не из простого званья у вас народ, лошадей найдёте.

– Спасибо, тятя… – только и смог произнести Николай из-за кома, который подкатил у него к самому горлу.

А через два дня Думновы проводили сына в путь-дорогу.

Времени прошло около месяца, как Николка покинул родительский дом. И вот случилось то, что и должно было случиться: написал кто-то из доброхотливых соседей на Захара ябеду, – мол, еретики у него на дому собираются по ночам, песни непотребные поют и бесов тешат.

В один из вечеров, когда в светёлке шёл молебен, в ворота постучали, да так громко, что сомнений не было: это стучали стрельцы прикладами ружей. Два дворовых пса захлёбывались хриплым лаем. Захар Иванович сразу понял: вот оно, горе настоящее, пришло. Хоть и ждали его каждый день, а всё одно неожиданно. Уставщик отец Онофрий молвил:

– Молитесь, православные, последний наш час пришёл – или сами себя подожгём, или супостаты нас сожгут али пытать и измываться будут. Выбирайте: что лучше?

Все смиренно опустили глаза долу – это было согласием на гарь.

– Прощайтесь, и споём Господу последний наш псалом.

Потом, когда стражники уже стучали в двери хоромины, собрали в доме всё, что гореть может, и навалили навалом у дверей. Уставщик поднёс свечку к скомканной простыне, и огонь занялся. Люди стояли сурово вокруг огня, только две дочки Захара плакали навзрыд, обнявшись с матерью. Через половину часа пламя над хоромами Захара Ивановича Думнова полыхало высотой с колокольню.

На резвом отцовском жеребце Николай быстро добрался до скита, в котором жили его товарищи. По сути, их скит был обычным охотничьим амбаром, который летом за отсутствием охотников пустовал. Когда парень подъехал к скиту, жеребец заржал, и вся ватага собралась вокруг Николая. Все поздравствовались с ним и стояли в ожидании московских новостей. Николай снял седельную суму и стал оделять своих сожителей домашними постряпушками. Через малое время он сказал:

– А новостей, робяты, у меня нет хороших из Москвы, там одна новость: людей таперича на кострах жечь стали ещё больше за двуперстное знамение.

Потом все ватажники расселись в кружок, и Николай стал рассказывать, что ему наказывал отец.

– Батя мой сказывал: мол, нужно всем лошадей завести, на них мы скорее доедем до места. Ефимков серебряных тоже надо каждому взять поболе, ружья, снаряды к ним, да и одёжей зимней надо запастись: шубами, валенками. В тайге-то взять будет негде справу зимнюю. Ну там топоры, ножи и корчаги разные – в лесу всё сгодится. Потому и кони нужны: на себе всё переть замаешься, а на лошади ладно будет.

На круг вышел уставщик Аверьян Саввич и молвил:

– Коли у нас дело так сурьёзно пошло и ватага у нас образовалась, надоть нам старшого выбрать, чтобы слушаться его беспрекословно. Будучи молодым, я в казаках служил, в куренях вместях жили; вот уж, я вам скажу, где порядок был дык порядок. Один за всех, и все за одного. Что атаман сказал – по нраву нет ли, а делай. Так и нам надоть: с распорядком в походе легше. Моё дело – духовные заботы, а на мирские дела нужон другой человек.

Только произнёс эти слова Аверьян, как все повернулись лицом к Николаю. Аверьян сказал:

– Давай, Никола, народ тебя кликать станет, я уж вижу. Ты сам-то не будешь супротив? Нет? Тогда решено; поднимай руку, кто за Николая.

Руки подняли все – так со смешками и шуточками Николая выбрали в башлыки, сиречь в атаманы.

– Ну, раз выбрали вы меня, – сказал Николай, – таперича слушай мой приказ: у кого родители в Москве, сходите да проститесь с имя, запаситесь чем надоть на путь дальний. Через три дня чтобы все здеся были. Ждать никого не будем.

Это очень примерный путь, по которому предстояло пройти нашим путешественникам. Только они об этом ещё не знали. Может быть, и хорошо, что не знали. Может, испугались бы такой дороги в пять тысяч вёрст, да не железной дорогой, а всё вершим, водным и пешим ходом. Так или иначе, но они прошли этот путь от начала до конца.

Через час полянка у зимовья опустела, остался только один Степан Малыгин. У него родных не только на Москве не было, у него родных не было вообще: сгорела родня вся, мать только его как-то сумела вытолкать в боковую улочку, когда их вели на гарь. С того времени и жил сиротой, пока к ребятам в скиту не прибился. Парнишка он был хороший, тихий, только огня боялся.

– Ладноть, казак, давай будем обед готовить. Где там у нас харчишки? Неси мою котомку, а я пока огонёк разложу, да дымокур сделаем, ить комары с мошкой совсем загрызли нас, – сказал Николай.

С этими словами он удалился в лес и вернулся к становищу с доброй охапкой хвороста. Достал кресало и начал поджигать бересту в кострище. Раз пять пришлось ему вжикнуть кресалом, пока огонь не занялся. Когда огонь разгорелся достаточно, Николай на поленья положил несколько больших пучков зелёной травы, которую нарвал тут же, вблизи костра. Сквозь траву повалил густой дым столбом, а Николай со Степаном начали махать на этот дымный столб ветками, с тем чтобы дым разошёлся по поляне у зимовья. Через малое время комаров и мошки на поляне не было. Николай развязал котомку и достал из неё брусок сала и несколько сухарей. Сало порезали пластиками и начали его поджаривать на рожнах; с сухариками, да на свежем воздухе лучшего харча и быть не могло. Пока суть да дело, на небо высыпали звёзды и луна начала выходить из-за леса огромным бычьим глазом. На таганке забулькал медный чайник – заварили чай со смородовым листом, попили душистый напиток. А потом ещё посидели поговорили, и Николай отправил Степана спать, сказав ему:

– Иди отдыхай, Степан, разбужу тебя на сменку, как луна повыше поднимется.

Сказал, а сам остался караулом у огня. Тишина нависла над табором, только голосок неведомой пташки прошивал её, как иголкой тоненькой.

Таким манером, иногда развлекая себя, иногда изнывая от скуки, прожили ребята эти три дня на таборе. А к концу третьих суток стали подъезжать ватажники. Табор скитский начал оживать. К вечерней молитве, после заката солнышка, подъехал весь народ. Николай смотрел на своих сподвижников и диву давался, как быстро вчерашние бурсаки превращались в воинов. Все были на конях и оружны, а некоторые даже в поводу имели второго коня. Это оказалось кстати: можно было посадить на коня безлошадного Степана, а на двух других свободных лошадок можно было сложить вьюки с провизией, зимней одеждой и другими припасами. Николай уже два раза с удивлением оглядывался на Аверьяна: тот сидел на коне как влитой, но на его плече висел лук в чехле. Николай спросил его: