Купцы говорили: «Отцы наши и деды молились двумя перстами, ан ничего, и сами жили не худо, дык ишшо и нам от ихнего богачества немалая толика досталась».
Всё это положило начало старообрядческому расколу в Русской церкви. Тех людей, которые подозревались в приверженности к старообрядству, притесняли всячески. Их не только предавали анафеме – в дальнейшем им также было строжайше запрещено занимать начальствующие должности. А спустя малое время староверов даже двойной подушной податью стали облагать. Если в конце пятидесятых годов семнадцатого века народ покидал Москву ещё единичным порядком, то к началу шестидесятых годов явление это приняло массовый характер.
Появились группы старообрядцев, которые впоследствии сами по себе разделились на многочисленные согласия. Можно сказать, что народ православный, который придерживался старой веры, стал делиться на секты. Именно в те времена появилось слово «сектант». Вследствие церковного реформирования, повлёкшего за собой раскол церкви на Руси в пятидесятые и шестидесятые годы семнадцатого века, наступило и противостояние внутри самого русского народа. Начали образовываться многочисленные церкви старого завета – «скиты» в просторечье. Последствия раскола окончательно не преодолены и по сей день. В наши дни уже хорошо известно, чего хотел добиться патриарх Никон, меняя церковные каноны, но чего он добился? Точно известно, что многие люди предпочли лучше сгореть заживо, чем принять нововведения.
Далёкие пращуры староверов, жившие по заветам Христа, имели нерушимую веру и крепкий характер. Даже малейшие изменения в обрядах своей религии эти люди воспринимали как измену не только вере, но и памяти предков. Несогласные с новыми канонами не дожидались, чтобы их предали анафеме. Старики собирали свои семьи (а семья в те времена состояла из десяти, а то и пятнадцати человек) и всем скопом двигались в укромные места, подальше от всего, что могло смутить души. Этих людей впоследствии и прозвали семейскими. Они укладывали в заспинные поняги[7] старинные иконы, кресты и древние книги, брали запас харчей, а потом шли в никуда. Главное, что нужно было взять обязательно, – это топор за опояску. Так и говорили: с острого топора яствовать идём. Под этим подразумевалось, что умелые руки и топор в этих руках всегда семью прокормят. Сторонники старой веры, уходя от преследований, побежали на окраины России, в том числе в Сибирь. По справедливому замечанию историка Ф. Ф. Болонева, их положение по сравнению с другими гражданами России было намного хуже – хуже католиков и протестантов, мусульман и буддистов. Но система гонений за веру отцов и дедов, за обряды предков тесно сплотила старообрядцев, выработала в их семейской среде черты трудолюбия, предприимчивости, трезвости, здравомыслия. Ссыльные старообрядцы во всей Сибири всегда умели довольствоваться малым, труд для них был необходимым средством постижения и обретения благочестивого жития. Человек труда всегда был уважаем и почитаем в их среде.
Важно отметить особенность старообрядчества. Находясь в оппозиции к официальной церкви и властям, староверы не принесли зла России, а, наоборот, всячески содействовали её развитию: расширяли границы империи, осваивали новые, часто труднодоступные территории, создавали промышленность, сохраняли природу. Сибиряк Валентин Григорьевич Распутин писал: Мы должны быть благодарны старообрядчеству за то, в первую очередь, что на добрых три столетия оно продлило Русь в её обычаях, верованиях, обрядах, песне, характере, устоях и лице. Эта служба, может быть, не меньше, чем защита Отечества на поле брани.
Однако не нужно думать, что старообрядцы ограничивались тем, что уходили на окраины империи, и всё. Нет, этим дело не заканчивалось. Самые рьяные церковники додумались до того, что начали сжигать на кострах преданных анафеме людей. Это зверство вызвало ответную реакцию в среде староверов. Тысячи и тысячи раскольников в знак протеста устраивали так называемые гари: люди собирались в большие группы, по тысяче и более человек, обкладывали место своего сбора деревом и сжигали себя заживо. Таких случаев было много! Я приведу сведения из подлинных рассказов старообрядцев, которые можно найти в интернете:
В 1756 году приняли смерть 172 старообрядца Чаусского острога Тобольской епархии. Для «гари» они выбрали пустое место за деревней Мальцевой, между болотами и озерами. Туда они перенесли из ближайшей деревни четыре избы, две из которых, поставленные рядом, образовали некое подобие храма, в который готовящиеся к смерти собирались для общей молитвы. В подполье каждой избы они собрали солому и сосновые стружки. Дома окружал «стоячий тын», в окна вставлены железные решётки, ворота были постоянно закрыты. На крышах день и ночь стояли четыре человека из числа самосожигателей с заряженными ружьями. В собрание не допускали никого, кроме тех, кто желал умереть.
Это какая же вера должна была быть у людей, чтобы они предпочли сгореть заживо, но не принять нововведений! Титаны веры, иначе этих людей назвать нельзя.
Время не щадит никого – Захар Иванович ушёл с царской службы на покой. Не старость ему докучала (мужик он был ещё крепкий), а бросить службу его подвигло внутреннее убеждение, что царь виноват в том, что происходило с народом русским, больше Никона. Служить у такого человека он считал для себя больше невмочным. С начала раскола дьяк считал, что на царской службе он сможет как-то смягчить гонения на православный народ. Сместить Никона ему удалось. После этого он надеялся как-то повлиять на Алексея Михайловича. Он считал, что царской власти хватит, чтобы если не прекратить гонения, то хотя бы их смягчить. Время шло, но никаких послаблений для староверцев не наступало, – наоборот, притеснения становились всё жёстче и жёстче. Дошло даже до того, что людей, преданных анафеме, стали сжигать на кострах, да не по одному, а десятками. Это было последним, что переполнило чашу его терпения. Он подал царю челобитную об оставлении службы, объясняя это немощью. Царь отставку принял, осыпал дьяка милостями за верную службу, и Захар Иванович удалился от дел государевых на покой. В душе он оставался истинным староверцем, хотя и находился в самом сердце раскола, его средоточии. Каким-то образом ему удавалось скрывать это несколько лет благодаря своему высокому положению. У себя дома, на второй половине хоромины, в боковой светёлке, где раньше спали его дочери, Захар устроил молельню. Маланья этому не препятствовала: ей тоже претили все эти никонианские нововведения. Пока Захар служил у царя, его семья собиралась по вечерам в молельне и молилась по часу, а то и более. А когда Захар Иванович оставил службу, у него образовался круг единоверцев. Это были ближайшие родственники и соседи, которые назвали своё собрание ковчегом и стали друг у друга по очереди устраивать моления. Со временем у них и начётчик, отец Онофрий, образовался. Будучи сам грамотным человеком, Захар и детей своих определил по монастырям на учение, дома оставались только две его дочери. Они уже были на выданье, и Маланья потихоньку приглядывала им женихов.
Сегодня было воскресенье, конец апреля, и солнце жарило с самого утра нещадно. Захар с Маланьей только что позаутракали и вышли на свежий воздух погреться на весеннем солнышке: за зиму насиделись в дому. Вдруг раздался стук воротного кольца – три раза, а опосля ещё раз: это стучали свои. Захар торопко подошёл к воротам, откинул клямку[8] с калитки и широко открыл её. Во двор вошёл Николка и с ходу облапил отца, а потом метнулся к матери и её тоже обнял и расцеловал в обе щеки. Захар стоял и улыбался счастливой и оттого глуповатой улыбкой, руки его мелко дрожали, и он прятал их за спину. Захар Иванович смотрел на сына, и непривычно ему было видеть своего выросшего Николеньку. Всего три года прожил парень в монастыре, а изменился так, что и не узнать было в статном парне того домашнего Николку. Он стал выше отца на целую голову, чёрная ряса стройнила тело, а из-под монашеского клобука смотрели синие и серьёзные глаза взрослого человека.
