Сегодняшнему читателю названия «Бюг Жаргаль» и «Ган Исландец» ничего не говорят, но их написание стало серьёзной школой для начинающего прозаика. Без опыта, полученного при их создании, были бы невозможны шедевры зрелого Гюго. Как видим, его романы с самого начала шли параллельно со стихами, и его двойная ипостась — прозаика и поэта, думается, была заложена в нём от рождения. На самом деле, это довольно редкое сочетание, когда поэту удаётся писать прозу, равную по своим достоинствам его стихам. Даже Гёте и Пушкина мир знает по преимуществу как поэтов, а «Вертер» и «Повести Белкина» воспринимаются как всего лишь добавления к основному корпусу сочинений в стихах. У Гюго же, как мы отмечали в предисловии, мировая слава держится именно на романах.
Хотя поэзия и проза проходят по «одному ведомству» — литературе, думается, в голове за них отвечают разные отделы мозга: эти дарования могут пересекаться, а могут и нет. Конечно, стихотворцу легче написать нечто прозаическое, чем прозаику — стихи. Но всё равно — Грибоедов и Тютчев не писали ни романов, ни рассказов. Написанное Некрасовым в прозе совершенно невзрачно. Очерки и воспоминания Фета к шедеврам не относятся. Умение подметить восхитительную деталь в пейзаже, передать внезапно охватившее чувство, сжато выразить пришедшую на ум сентенцию — и всё это в стихах — не коррелирует с таковой способностью изложить это же в прозе.
Гюго же был литературно одарён вдвойне — оба основных жанра словесности подчинялись ему в равной степени, хотя, конечно, он был в первую очередь поэтом и ощущал себя таковым. Важно отметить, что Гюго-прозаик не только романист. Его заметки, которые он вёл в течение всей жизни (посмертно опубликованные под названием «Виденное»), выдают в нём первоклассного наблюдателя и рассказчика, с необычайной чёткостью описывающего всё достойное упоминания. При этом в «Виденном» нет никакого романтизма — это шедевр реализма. Лаконичность, внимание к деталям, не переходящие в многословие. Можно сказать, что Гюго раздваивался и как прозаик (либо был одарён вдвойне) — он писал как романтические, «неправдоподобные» вещи, оснащённые бурным вымыслом и захватывающим сюжетом, так и строго реалистические тексты, своего рода фотографические снимки с действительности. Добавим к этому способности к эссеистике, критике и журналистике, а также к ораторскому искусству. Гюго-драматург так же многообразен — он писал пьесы и в стихах, и в прозе.
До юного Гюго снизошёл сам Франсуа Рене де Шатобриан, самый крупный писатель того времени, несравненный мастер романтической прозы («Рене», «Атала»), которыми увлекался начинающий литератор, почему и написал знаменитое: «Хочу быть либо Шатобрианом, либо никем». Как мыслитель Шатобриан повлиял на целое поколение французских интеллектуалов своим философским трактатом «Гений христианства», вернувшим их к религии. Как видный политик, убеждённый сторонник Бурбонов, дошедший в своей карьере до поста министра иностранных дел, он организовал военную экспедицию Франции в Испанию в 1823 году, которая, в отличие от наполеоновской, закончилась победно и малой кровью.
Встреча Гюго и Шатобриана была устроена дома у последнего. По словам поэта, его кумир оказался больше гением, чем человеком. Всем своим видом он демонстрировал трагическое одиночество, и подростку было неуютно со столь нелюбезным мэтром и во время последующих нескольких визитов. Но ещё больше его страшила жена писателя. Спустя много лет Гюго вспоминал: «...она принимала меня плохо, точнее говоря, не принимала вообще. Я входил, приветствовал. Мадам Шатобриан меня не замечала, я пугался. Этот страх делал мои визиты к г-ну Шатобриану настоящим кошмаром, о котором я думал все пятнадцать дней и ночей заранее. Мадам Шатобриан ненавидела любого, кто бы зашёл к её мужу не через двери, которые она открыла. Я был ей явно омерзителен, и она мне это показывала».
И лишь один раз супруга гения приняла Гюго иначе:
«Однажды я вошёл, маленький бедняга, как обычно очень несчастный, с видом испуганного лицеиста, крутя шапочку в руках... Было утро летнего дня. На полу блестел луч солнца. Но что меня ослепило и поразило сильнее луча, так это улыбка на лице госпожи Шатобриан!
— Это вы, г-н Гюго? — сказала она.
Мне показалось, что я полон видений из “Тысячи и одной ночи”, мадам Шатобриан улыбается! Мадам знает моё имя! Произносит его! Впервые она соблаговолила заметить моё существование! Я поклонился до земли. Она продолжила: “Я рада видеть вас, — я не верил своим ушам, — я вас ждала, вы давно к нам не приходили”. — Я даже подумал на какое-то время, что что-то стряслось либо со мной, либо с ней. Между тем она мне показала пальцем на некую довольно высокую кучку чего-то на столике перед собой и добавила: “Я приготовила это для вас, я думаю, это вам понравится, знаете, что это такое?”».
Оказалось, что это был так называемый «церковный шоколад», который продавался для благотворительных целей. Гюго пришлось купить его на 15 франков, на которые он мог бы питаться целых 20 дней. Для его более чем скромного бюджета это был серьёзный удар. Писатель добавил не без лукавства: «Это была самая дорогая женская улыбка, за которую мне пришлось заплатить».
Но нет худа без добра, по Парижу был пущен слух, что Шатобриан назвал Гюго «возвышенное дитя», и это определение надолго пристало к Виктору. Литературный вес Шатобриана был не сравним с таковым Нёфшато, и сам факт одобрительной оценки от живого классика помогал Гюго открывать двери салонов. Вскоре последовало ещё два важных знакомства — с Альфредом де Виньи, старше его на четыре года, и с Шарлем Нодье, который был старше на целых 22 года.
Виньи в то время служил лейтенантом королевской гвардии. Стихи его впервые появились в журнале братьев Гюго, что сблизило их автора с Виктором. Аристократического происхождения, несколько церемонный, мечтавший о подвигах, но так и не побывавший на войне и изнывавший от скуки гарнизонной жизни, Виньи был очарован братьями и в особенности младшим из них, словно угадывая в нём своего соперника за титул лучшего французского поэта своего времени. Но в те времена речь о соперничестве не шла, оба будущих вождя романтизма делали первые шаги в литературе и относились друг к другу по-братски, не случайно Альфред де Виньи стал у Виктора свидетелем на свадьбе. Возможно, во всей истории французской литературы это была самая знаменитая пара жених — шафер. Потом их дороги разойдутся, и в старости Гюго уже не будет вспоминать о Виньи, но тогда, на рассвете жизни, это была прекрасная дружба двух блестящих дарований, общение которых обогащало обоих.
Виньи писал куда меньше Гюго, ему не были свойственны буйство фантазии и неиссякаемая плодовитость младшего товарища. Да и по отношению к миру он был настроен пессимистично, что особенно проявилось в поздние годы в его лучших стихах. Виньи являлся безусловным гением в поэзии и талантливым прозаиком, в 1826 году написавшим первый французский исторический роман романтической школы — «Сен-Мар». То, что роман оказался забыт на фоне «Собора Парижской Богоматери», показывает не столько слабость произведения Виньи, сколько творческую силу Гюго.
Шарль Нодье, родившийся в 1780 году в Безансоне, как и Гюго, был по роду занятий библиотекарем. Он много писал в журналы. Известность ему принёс разбойничий роман «Жан Сбогар» на материале провинции Иллирии (современные Словения и Хорватия), где Нодье служил редактором французского официоза (при Наполеоне Иллирия перешла под власть Парижа). Затем он плодотворно работал в жанре фантастической новеллы, став своего рода «французским Гофманом». Нодье представлял новейшие романтические веяния, и общение с ним для Гюго было в высшей степени плодотворно.
Выйдя из пансиона Кордье в 1818 году, Виктор Гюго более нигде не учился. Можно сказать, что он был самоучкой, а его обширные знания стали результатом жадного чтения. Но в то время университетский диплом получал лишь ничтожный процент населения. Вспомним, что и Пушкин окончил лицей в 18 лет и на этом завершил своё образование, но никто не считал его необразованным человеком. Так и Гюго — вопрос о его «недостаточном» образовании никогда не поднимался. Можно сказать, что в 17 лет он стал профессиональным литератором и жил отныне только литературным трудом.