И эти слова, полные такого искреннего пафоса и неподдельного восторга, пишет человек, тремя годами ранее закончивший «Мадам Бовари», шедевр безжалостного реализма, своего рода антиромантический манифест, катехизис трезвого и даже циничного отношения к жизни и искусству! Шарль Бодлер, не менее циничный, чем Флобер, так отзывался о «Легенде»: «Виктор Гюго создал единственно возможную эпическую поэму, которую мог написать человек нашего времени для современных читателей».
«Легенда веков» отразила тогдашний интерес французов к истории, когда им хотелось одновременно чего-то захватывающего, но в то же время «серьёзного». В те же самые годы Гектор Берлиоз создал свою оперу «Троянцы» — музыкальный аналог сборника, попытку представить эпос на сцене. В 1863 году вышел роман Флобера «Саламбо» — своего рода прозаическое дополнение к «Легенде». Далее у него последовали «Искушение святого Антония», а в «Трёх повестях» — «Легенда о святом Юлиане Милостивом» и «Иродиада».
«Легенда веков», став одним из шедевров французской литературы (её общий объём около 25 тысяч строк — чуть меньше, чем у «Илиады» и «Одиссеи», вместе взятых), всё-таки осталась малоизвестной в других странах (как и «Созерцания»), Несмотря на весь тогдашний престиж французского языка, эти два творения зрелого Гюго, лучшие достижения его в поэзии, не получили за рубежом того отзвука, как на родине. Это и неудивительно, они слишком французские, для их понимания необходимо интимное знание языка. Вышедшие одновременно с ними «Цветы зла» Бодлера пусть не сразу, но добились признания в силу своей радикальной поэтики. Бодлер казался открывателем новых путей, тогда как Гюго — прекраснодушным устаревшим романтиком, склонным к пафосу.
Типичен в этом отношении отзыв поэта Михаила Михайлова, знаменитого переводчика Гейне, появившийся вскоре после выхода «Легенды веков». Типичный позитивист, к тому же революционного толка, он смотрит на Гюго как на недоразумение и не устаёт его бранить самым уничижительным тоном: «Не с тем, чтобы сравнивать Виктора Гюго с Шекспиром, упомянули мы о великом британском поэте. Сравнение такое было бы смешно и нелепо. Оно показало бы только, какой Виктор Гюго пигмей перед этим титаном новой цивилизации; но это всем известно, как то, что день светел, а ночь темна. Кто не покажется в сравнении с Шекспиром лилипутом? Мы своим замечанием хотели только сказать, что законы вдохновения и творчества одинаковы как для величайших, так и для малых поэтов... на каждом шагу поражают преувеличения, эффекты, напыщенность и старания явиться оригинальным. Но оригинальности-то именно в ней и нет. Она как будто написана учеником риторики и пиитики на тему, заданную учителем... На каждом шагу встречаете вы лишние вставки, ненужные распространения, бесполезные, потому что неопределённые или уж чересчур преувеличенные эпитеты... Утомительно было бы следить за Виктором Гюго до конца по всем поэмам, аллегориям и фантазиям его книги... Вообще вся книга... кажется нам совершенно неудачной — неудачной по выбору предмета, неудачной и по исполнению. Виктор Гюго взялся, во-первых, не за своё дело: он решительно не эпический поэт, по крайней мере в стихах».
Тем не менее и за рубежом были поэты, попавшие под влияние Гюго. Стоит назвать крупного чешского поэта Ярослава Врхлицкого, чьи сборники «Эпические поэмы» и «Фрагменты эпопеи» прямо ориентировались на «Легенду веков», из которой он много переводил.
В России эквивалентом «Легенды» можно считать исторические поэмы и баллады Алексея Толстого, Аполлона Майкова, а позже, уже на рубеже веков, Константина Бальмонта. Такие их произведения, как «Василий Шибанов», «Емшан», «В глухие дни», с их передачей исторического колорита и напряжённым драматизмом, перекликаются со стихами Гюго.
Пребывание в изгнании стало роковым для младшей дочери поэта — Адели. Скромная девушка, способная пианистка, находившаяся в тени Леопольдины как при жизни, так и после смерти сестры, сама словно была тенью, самым неприметным членом семьи Гюго. На спиритические сеансы в дом её отца стал захаживать английский лейтенант Альберт Пинсон. Адель, которая чувствовала себя в семье одиноко, влюбилась в него без памяти. Офицера перевели с Джерси, но она поддерживала с ним переписку. Со временем у Адели всё сильнее стали проявляться признаки нездоровья, сперва телесного, а после душевного. Её мучили боли, поведение становилось непредсказуемым. В 1858 году она вместе с матерью уехала для лечения в Париж.
Но в её голове засела навязчивая мысль о Пинсоне. Отвергая предложения других женихов, она всё время думала о нём. В 1863 году, находясь в Париже, она решилась на бегство. Объявив родным, что едет на Мальту, Адель отправилась к новому месту его службы — в Канаду, в город Галифакс. Пинсон не знал, что ему делать с преследовавшей его Аделью. Он порой брал у неё деньги, используя её страсть к своей выгоде. Она же, всё сильнее погружаясь в безумие, подумывала даже приворожить его к себе с помощью гипноза. Адель уже не отделяла яви от вымысла. В сентябре 1863 года она написала своим родителям, что вышла замуж за Пинсона, о чём Виктор Гюго, давно уже не понимавший, что происходит с дочерью, дал объявления в газетах. Вскоре обман раскрылся, что стало тяжёлым ударом для родителей Адели, понявших, что они теряют единственную дочь.
Адель, несмотря на безумие, отправилась за уже женившимся Пинсоном к месту его новой службы на тропический остров Барбадос, где называла себя его фамилией. Гюго ничего другого не оставалось, как продолжать высылать деньги на её содержание и думать о том, что сумасшествие укоренено в их семье, вспоминая брата Эжена. Старший же — Абель скончался тем временем в 1855 году.
У Абеля с младшим братом не было близких отношений. После военной службы в юности Абель перепробовал много занятий и в конце концов стал сотрудничать в «Ревю де Монд», специализируясь на военной истории и описаниях Испании. Он женился на художнице Жюли Дювидаль де Монферье, ученице самого Давида и Франсуа Жерара, поначалу настороженно воспринятой Виктором. Она профессионально занималась живописью, получила медаль в Салоне 1824 года и провела год в Риме, изучая древних мастеров. У Абеля с Жюли было трое детей. Из них наибольший интерес — как свидетельство талантливости рода — представляет старший племянник Виктора Гюго Леопольд Арман (1828—1895), чиновник, математик, скульптор и график. Он посвятил свой досуг изучению свойств поверхностей конических фигур, наподобие куполов храмов, которые он называл «гюгодомоидами». В его трактатах причудливым образом смешивались меткие наблюдения с откровенно нелепыми теориями, что давало повод говорить о возможном помешательстве их автора.
Что до Адели, то её в 1872 году вернули с Барбадоса во Францию. Отец поместил её в лечебницу доктора Аликса, знакомого ему ещё по Джерси, в юго-восточном пригороде Парижа Сен-Манде. Она дожила до 1915 года, умерев во время Первой мировой войны, всеми забытой, в возрасте восьмидесяти пяти лет — странное явление давно канувшего в Лету мира. В 1975 году Франсуа Трюффо снял о ней фильм «Судьба Адели Г.», один из самых известных в его творчестве, основанный на материалах её дневников. Правнук поэта Жан дал согласие на постановку при условии, что сам Виктор Гюго как персонаж фильма не появится. Трюффо обратился к модной тогда теме сумасшествия, трактуемой им в сенсационном духе.
Другая Адель — жена поэта, тем временем тоже взялась за перо. Она каждый день расспрашивала мужа о его детстве и юности и записывала услышанное. Так родилась книга «Виктор Гюго по рассказам свидетеля его жизни», вышедшая в 1863 году, ценный материал для интересующихся жизнью писателя. Адель, пополневшая, мало напоминавшая ту яркую девушку, что когда-то пленила сердце поэта, всё чаще болела и потому часто покидала Гернси для поездок то в Париж, то в Брюссель, где ей приходилось часто общаться с Бодлером, который отзывался о ней с раздражением: «Г-жа Гюго наполовину дура». Впрочем, позже он несколько потеплел к ней, когда она прислала ему врача во время болезни. Нелестные отзывы о жене поэта в её зрелые годы оставляли многие. Гости семейства ожидали услышать от неё нечто конгениальное мужу, полагая, что на неё распространяется свет его гения. Но Адель была простой женщиной, обладавшей в области прекрасного разве что одним талантом — рисовальным. До нас дошли карандашные портреты её детей, сделанные Аделью не без тонкости. В остальном она была ничем не примечательна, говорила банальности, которые особенно резали ухо тем, что как бы повторяли идеи мужа — до некоторой степени пародийности.
