Все усилия оппозиции были направлены на сдерживание толпы и пресечение кровопролития — как и усилия правительства. Одной из таких мер стало самопровозглашение временного правительства во главе с Альфонсом Ламартином — чтобы избежать вакуума власти. Он занял в нём пост министра иностранных дел и был его движущей силой, а формальным председателем являлся дряхлый восьмидесятилетний старик Жак Шарль Дюпон де л’Эр, участник ещё первой революции 1789—1799 годов.

Гюго наблюдал за накалявшимися событиями из палаты пэров, где записал для себя на случайном листке бумаги: «Нищета ведёт народы к революциям, а революции приводят к нищете». Помимо сочинения афоризмов он пытался организовать коллег пэров («закон парламента — никогда не действовать в одиночку»), чтобы они приняли вотум недоверия к правительству («уберём кабинет, удовлетворим оппозицию, дадим свободу рук короне, спасём страну»), но затея не вышла.

Позже он записывал рассказы о том, как беглый король удивлялся: «Я не понимаю, что произошло в Париже? Какой ветер пронёсся в мозгах у парижан? Я не знаю... В один прекрасный день они поймут, что я не совершил никакой ошибки». И Гюго пометил от себя в своём афористичном стиле: «Он не совершил ни одной ошибки, и он сделал их все».

Февральская революция означала для Гюго поход в публичную политику на целых четыре года — до декабря 1851-го. Если в 1840-е годы он поднимался за счёт благоприятного мнения о себе королевской семьи и связей в истеблишменте, то теперь его политическая карьера зависела от избирателей, а порой от толпы — как в первые дни после свержения короля, о котором ему выпала честь объявить перед собравшимися на Королевской площади и площади Бастилии. В эти решающие дни Гюго непрерывно курсировал туда-сюда, собирая известия и обмениваясь ими с растерявшимися политиками.

Когда Гюго объявил толпе о том, что регентом назначена герцогиня Орлеанская, поднялись возмущённые крики. Один рабочий даже наставил на Гюго ружьё, крича: «Долой пэра!» Но пэр не испугался, а лишь пристально посмотрел в глаза рабочему, тот опустил ружьё, а Гюго продолжил речь, объяснив: «Да, я пэр Франции, и я говорю как пэр Франции. Я дал клятву верности, и не лично монарху, но конституционной монархии. Так как никакого другого правительства не установлено, то это мой долг — быть преданным монархии». Гюго считал, что провозглашение республики было бы преждевременным.

Повторимся: революция не стала переворотом, поставившим всё с ног на голову и заменившим прежнюю элиту. Те, кто входил в неё при короле, остались и при республике, поменялись разве что первые лица. Так, 25 февраля Виктор Гюго был назначен мэром VIII округа Парижа, находившегося в центре города, и исполнял эти обязанности целую неделю. При этом Ламартин полагал, что наиболее достойным постом для Гюго было бы назначение его министром образования, но поэт не хотел становиться мэром, говоря: «Мой авторитет — моральный, и я не хочу терять его, становясь чиновником».

Заметки Гюго о тех суматошных днях — ярчайшее свидетельство карнавальности всего происходящего, некой несерьёзности, овладевшей парижанами.

Вот как он описывает первое заседание временного правительства (его члены, по словам Гюго, «держали в своих руках судьбу Франции, будучи сами одновременно орудиями и погремушками в руках толпы, которая не есть народ, и в руках случая, который не является провидением»). Его членам надо было по очереди подписать обращение.

«Ледрю-Роллен прочитал громким голосом фразу: “Временное правительство объявляет, что Временное правительство Франции есть правительство республиканское...”

— Но здесь два раза повторяется слово “временное”, — сказал он.

— Да, верно, — подтвердили другие.

— Надо убрать его, по крайней мере, в одном случае, — прибавил Ледрю-Роллен.

Ламартин понял важность этого грамматического замечания, которое представляло собой протащенную хитростью революцию.

— Но надо дождаться согласия Франции, — сказал он.

— Я обойдусь без согласия Франции, — воскликнул Ледрю-Роллен, — когда у меня есть согласие народа.

— Но кто может знать, что хочет в этот момент народ? — заметил Ламартин.

— Я, — промолвил Ледрю-Роллен».

И далее Гюго замечает, что в подписи Ламартина, едва читаемой, выразилось всё беспокойство, бурлящее в сердце поэта. А формальный глава кабинета — Дюпон де л’Эр подписал «рукой, дрожащей от дряхлости и страха».

Как бы там ни было, но для Ламартина это стало звёздным часом, он обошёл Гюго. Его «История жирондистов», вышедшая накануне революции, создала ему образ крупного историка, а то, что он, в отличие от Гюго, заседал в нижней палате, куда надо было избираться в ходе публичной и состязательной кампании, дало ему дополнительную известность и необходимые навыки.

Гюго описывает, как Ламартину, весь день ничего не евшему, принесли обед от какого-то торговца вином поблизости. Деликатный Ламартин, не обнаружив ни вилки, ни ножа, воскликнул: «Ну что ж, на войне как на войне!» — и принялся есть руками. В этой сценке вся суть этой революции — игра в революционеров, изображение из себя героев при одновременной неустроенности и непрочности.

Ламартин оказался калифом на час. Вот его («бледный, измученный, с длинной бородой, в нечищеной пыльной одежде») разговоре Гюго в дни Июньского восстания:

«— И где мы находимся, Ламартин?

— Мы в заднице!

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что через пятнадцать минут Собрание будет захвачено...

— Как! А войска?

— Их нет.

— Но вы сказали в среду и повторили вчера, что у вас есть шестьдесят тысяч!

— Я так думал».

В конце беседы Ламартин всё повторял бессильно: «Я — не военный министр!»

А вот Ламартин уже в декабре — «седой, ссутулившийся по сравнению с февралём, постаревший на десять лет в десять месяцев, молчаливый, грустно улыбающийся».

Соперник Гюго как на поприще поэзии, так и на ниве власти не выдержал испытания последней и сошёл с дистанции навсегда. Зато Гюго действовал без устали. Он всегда был человеком политическим, человеком государственным, при этом организованным и уверенным в себе. Поэтому новые обязанности мэра его не испугали. Он расставлял посты, разбирал баррикады, восстанавливал мостовые, булыжники из которых были растащены, освещал улицы. Однажды утром, когда он ещё лежал в постели, к нему ворвался перепуганный человек с просьбой его спасти. Это был профессор консерватории Адольф Бланки, узнавший, что его брат, известный революционер Огюст, вышел из тюрьмы. Боязливый буржуа опасался соседства с радикальным родственником. Поводов для испуга было много, Гюго 13 марта записывает, что уже появились жёлтые афиши, объявляющие о возобновлении выпуска газеты «Отец Дюшен», известной шестьюдесятью годами ранее во времена революции своими экстремистскими призывами. При этом, как заметил поэт, часы на дворце Тюильри остановились, показывая три часа — момент штурма — и с тех пор не ремонтировались.

Временное правительство правило до парламентских выборов, состоявшихся в апреле. Гюго выдвигал на них свою кандидатуру от Парижа, но не прошёл. Зато спустя полтора месяца он победил на дополнительных выборах в начале июня и занял депутатское кресло. С самого начала усилия временных министров были направлены на успокоение низов, почувствовавших свою силу и показавших её во время демонстраций 16 апреля и 15 мая. Во время последней протестующие даже захватили на несколько часов помещение Национального собрания и объявили его распущенным. Сидевшие в тюрьмах при Июльской монархии радикалы были выпущены на свободу и баламутили народ. Одним из способов утихомиривать стала организация Национальных мастерских, где любому желающему предоставлялась работа, за которую платили в среднем по франку в день. Этот способ борьбы с безработицей оказался неэффективным — часто работникам Национальных мастерских делать было нечего, и они впустую копали землю.

Большинство министров временного правительства составили журналисты из газет «Насьональ» и «Реформа», не подготовленные к государственному управлению. Один из них — Арман Марраст так объяснял назначение своего коллеги Жюля Бастида министром иностранных дел: «Бастид чужд делам, поставим его на внешнюю политику» (в оригинале игра слов — «Bastide est étranger aux affaires, plaсons-le aux affaires étrangères»). Хороший оратор и поэт, Ламартин более всего боялся восстановить против Франции Европу и потому вёл робкую политику, разочаровывая вчерашних поклонников. Неудивительно, что на парламентских выборах левые проиграли, а большинство получили представители умеренной буржуазии.