Минареты кипарисов что-то знают по-татарски.

Словно фрукт бахчисарайский, солнце по небу плывет.

Если кто и огорчился, что Таврида стала царской,

То не тот, кто сам из прайда, сам из русских, сам из львят.

Белоснежный Севастополь морем смыл остатки крови.

Чистой свежею повязкой наши раны он хранит.

И когда обнимут ветры равелина торс суровый,

Им в ответ со дна сигналят боевые корабли.

Эти камушки Массандры горячее самоцветов.

Присмотрись, и ты увидишь: в глубине горит вино.

Нам на счастье тут не бродят малабарские циветты,

Не растут табак и кофе, дни не выкрашены хной.

Здесь делили славу мира на троих и без остатка.

И везде картина маслом, а совсем не акварель.

От родителей осталась там забытая палатка.

А когда совсем уедешь – зимних водорослей прель.

Я приступом возьму Бахчисарай.

И пусть трепещет окруженье хана —

я завоюю персиковый рай!

Для этого и встану нынче рано.

Надеюсь, что понятен мой намек

на щеки и на… стоп, речь о намеке.

А он так быстро в дело перетек, что

тут пока оставим только щеки.

Такой загар не купишь у татар.

Им сколько ни плати, все будет мало.

Зато в ассортименте есть нектар,

амброзия и что-то с перевала.

Потемкин, архитектор деревень,

наладил мир таврический навечно.

И нам сладка полуденная тень

под солнцем, пышущим

привольно и беспечно.

Крымское лето лучится

в царской короне июля.

Что напоследок случится?

Белогвардейская пуля?

Или лихая испанка,

бред по мотивам корриды?

Гордая наша осанка

станет судьбою Тавриды.

В Черном рассерженном море

бегством подстегнуты волны.

Станешь ли заново спорить,

чашу терпенья наполнив?

Южнобережной лозою

будут отмечены будни.

Слезы прольются грозою.

Жгучий медузовый студень

вместе с отливом отчалит.

Острые запахи йода

несовместимы с печалью

этого времени года.

Надо бы точно проверить.

Нужно во всем убедиться.

Кошки тут вовсе не серы и

не замучены птицы.

От городского уюта

тают в прибое ошметки.

Памятью давних салютов

звезды нависли над лодкой.

Вино и сыр, и дым простых жилищ,

и тень вечерняя от жгучих кипарисов —

что мне шуршание бумажных тыщ,

и что тебе – судилище Париса?

Забудемся среди немых забот.

Пустые промыслы оставим финикийцам.

Их подберет случайный пароход,

но пусть доставит не сюда, а в Ниццу.

Когда под море рыли котлован,

нашли и клад – и им и оплатили:

подводных гад, прибрежный ресторан

и воздух с явным привкусом ванили.

Естественна, как речь в кругу мужчин,

нисходит ночь, минуя час собаки, —

утихнет лай, настанут лад и чин,

и все утонет в первозданном мраке.

Предпочитаю вечернее солнце

ясному утру и жаркому полдню.

С неба кружок золотого червонца

падает звонко в копилку… Не вспомню

прежних событий, и будущих тоже.

Воздух достиг состоянья муската.

Старый божок с алкогольною рожей

тихо бредет в направленьи заката.

Июль арбузами набит

и вроде смотрит на восток,

но холодок за вороток

нет-нет да осенью пролит.

Нет-нет да повернет листок

той, серебристой стороной,

и порох вспыхнет между строк,

почти как меж тобой и мной.

Пусть катера идут внахлест,

не поспевая за волной,

а колесо июльских звезд

закручено удачно, но

недосчитаешься одной,

одна – конечно, не беда,

к тому же, что считать звездой? —

да и кому нужна звезда? —

важнее, верно, потолок, как

раньше говорили, кров, и

плов, и в сердце уголек,

за них-то и прольется кровь,

за это и сгорит июль,

и не вернутся никогда

в окне на море белый тюль,

богам привычная еда,

и мы, вернувшись, не найдем

своих растаявших следов,

прощай, июль, случайный дом,

но, может, до свиданья, до…

Собрались поэты как-то в осень

Покутить под легкую прохладу.

Что ж, никто за это с них не спросит.

Может, сложат гимн или балладу.

Нервно трепетали мыслей листья,

Лепестки расстроенного чувства.

Что поделать, если собрались мы

На закате древнего искусства.

И один из нас, откинув тогу,

Наливая от души цикуты,

Вдруг увидел дальнюю дорогу

В дальнозоркий объектив минуты.

А другой уж тем ему ответил,

Что шагнул в межзвездное пространство.

И теперь, как солнце, жгуч и светел,

Согревает северное царство.

Так и разошлись почти под утро.

Нет ни чайки на пустынном пляже.

Весело горела Камасутра.

Не осталось даже пятен сажи.

Не жалейте позабытых песен.

Место их – за пазухой у бога.

Мир телесный скучен, зол и тесен?

Нет, не верьте сплетням демагога.

Мир лежит в ладони у поэта —

Грезами отравленная пуля.

Но судить нас будут не за это

Медленным томлением июля.

Лишь за самые наивные догадки.

Лишь за то, чего уже не будет.

За пустой листок в конце тетрадки.

За улыбку плюшевого будды.