Три пары отвесьте.

– Тебе, Вадим, – лучшие. Что ж один, без жены сегодня? Разводитесь?! Парились? Прямо в бане и разладились? Ничего, вот тебе новые веники – секретаршу попарь ту, что сзади за тонированными стеклами тайно пробирается. Откуда знаю, что там именно секретарша? А я и не знаю вовсе. Ехай, милый. Попарь ея, попарь хорошенько от бабушки.

Огнёвке скучно. На улице лето, но ей посреди него делать нечего. Никто и никогда за всю ее маленькую жизнь не играл с ней. Ни во что, и нет у нее друзей и подруг – не нажила.

– Бабуля, когда ты научишь меня? Хотя бы легкому чему-то, пусть бы и писяки заговаривать.

– Двоедушником может стать лишь старшая или младшая женщина в роду. – Барбара длинным серо-желтым ногтем оттягивает рамку капкана на мышь. Ночную подпольную ритуальную мышь.

– Так, бабушка, я же и есть самая младшая!

– У твоей мамы еще могут быть дети, – ответила неуверенно. Задумавшись тут на миг о своей дочери – матери девочки. Дочери, что сейчас лопатой по лотку гонит жидкий коровяк из фермы в огромную лужу на заднем дворе. Барбара с трудом может измыслить, откуда у той Огнёвка-то появилась. Не говоря уже o детях еще.

– Постой, девочка, на улице. Надень дождевик и сапоги – ливень будет.

Девочка выкатилась за калитку на пыльную улицу, где пацаны гоняют старый дырявый мяч. Жара, солнце на все стороны и за горизонт. Мальчишки в шортах, бегающие без маек, оторопев, остановились, увидя это рыжее чучело в плаще.

– Ты, Огнёвка, больная, что ли? Ты – больная, ты – больная! – смеются, прыгая вкруг нее, толкают руками от одного к другому, дразнясь.

– Сейчас будет ливень! Можете хоть смеяться, хоть плакать.

И тогда подул ветер, от которого нет спасения, и пошел дождь. Половина мальчишек, что оказались по ее правую руку, еще громче стали смеяться, а те, что по левую, – горько и надежно заплакали.

Ночью не оглядывайся посреди поля.

Никогда, даже если почувствуешь взгляд, если услышишь за плечом свое имя шепотом.

Коли заплачут младенцем, или закряхтят голосом соседа Мишки – иди, не поворачивая головы.

Или беги – это уже не важно.

Ночью посреди поля, особо на Ивана Купала.

Не оглядывайся, ты же знаешь: Мишка повесился на сарае после сенокоса в прошлом году. Как ему тебя позвать? Это Ырка – вон мелькнули зеленые кошачьи глаза на лунной дорожке, а теперь и там. Что делаешь ты сегодня здесь за околицей один? Сена ищешь?

Кто-то сжег сено Мишки на Ивана Купалу. Немного – сенокос только начался. Говаривала Шурушка у магазина, что молодежь напакостила, когда костры свои палила да без трусов через них скакала у омута под горой возле конюшен. Язычники. Горько запил тогда Мишка, а к утру субботы и повесился. Теперь за рекой сбоку от всех один на кладбище лежит.

Или не лежит? Снова скрипит позади мокрая трава.

И при жизни-то он добряком не слыл, а теперь выпьет твою кровь. Не ты ли сено пожег? Молодое, первое сенцо! Молодая кровушка! Старая тоже сойдет, и, если ты уже не первый, кого он тут встретил, – повезло тебе крепко. Ночное поле просто выпьет тебя до последней капли, насытится и успокоится, выпустив твою голую душу в рассвет. Но коли в сей час громко закричит трижды ночная птица с дальней опушки – быть тебе Укрутом, помощником Мишки.

Значит, ты первый. Значит – это навсегда.

Будешь ты вечно носить ему в старом мешке маленьких распоясавшихся деревенских шалунов да отчаянных священников, что попытаются изгнать с полей Мишку молитвою. Молитвы тебе боле не страшны. Каждое лето на пару с новым хозяином вы будете слушать из темного оврага как резвится молодежь у реки, как пускают на быстрину воды головные венки и желания. Целуются в прибрежной роще, но в поля не идут. Знают – там теперь и навсегда сидишь ты.

Тот, кто вышел однажды один в ночь на Ивана Купала в нескошенное поле.

И оглянулся на Ырку.

Впрочем, ты все-таки беги. Беги над травой к лесу, в сторону крика ночной птицы – может, лешие спасут, может, помогут.

Если умеют и если захотят.

Ительмены и один алюторец, незаметно потерявший где-то идентичность, решили жить в столице. Четыре человека, и еще женщины с ними. Сразу за праздником Алхалалалай – поздней осенью, стало быть, и решили.

В обычную столицу они, хитрые, не поехали – там могло быть жарко, аднака. Осели на берегах Северной столицы. В одном из ее северных районов на Северном проспекте. В крохотной квартирке-однушке не от бедности, но чтобы хватало тепла от очага, который они разожгли посреди комнаты меж двух черных камней. Во-первой намыли оба огромных окна в целый метр размахом: одно на восток, другое на запад – чтобы чисто встречать и провожать солнце. Расстелили вытертые шкуры на весь пол. Показались простым пересчетом участковому. Тот попросил не пить жидкость для мытья стекол. Согласны, давно не употребляют такое. Повесили возле входной двери связку охранителей – вот и все, прописались тут. Хорошо!

Поутру солнце показалось, разбитое пополам трубой ТЭЦ, торчащей из верхнего подземного мира. Все, не поднимаясь со шкур, смотрят на восток – из комнаты сквозь коридор в окно кухни. «Солнце надвое – это нам знак! Увидим дальше – какой, пусть бы лучше хороший». Принялись варить ароматную рисовую кашу с жиром морзверя. Любопытно смотреть за окно, где люди, перегоняя друг друга, ручьями текут куда-то. Никто из них ничего не делает полезного и важного, просто все двигаются в одном направлении. Бесцельно однообразные, беспокойно однонаправленные. Точно не на рыбалку и не зверя гнать. Руки пусты. Олени – те точно знают, куда идут. А эти? На расстоянии одного дня – везде город.

– Аднака, опоздали мы. Сюда уже все приехали давно. Голод здесь нынче будет. Бездельники. Зиму переживут не все. – Ительмены знали, что они-то перезимуют. На отъезд они забили в заливе небольшого серого кита, что приплыл их проводить на приливе. Ну как небольшого – побольше видали. Напластали и отправили тихим ходом в рефконтейнере. Казенная расписка получена – значит, прибыл кит, наверное, осталось его в дом перетаскать. Юкола есть. Во дворе в песочнице яму поглубже устроили – головы горбуш квасить заложили. Никто не мог видеть – ночью копали, а ночью всегда все спят. Муки четыре мешка на Северном рынке закупили, а кореньев ароматных женщины еще дома у мышей в норах накопали.

В один хмурый день, когда солнце снова опять не взошло, вокруг жилища принялся ездить автобус с громкоговорителем и нарисованной ужасного вида праздной женщиной по бокам. Художнику бы тому руки оборвать и песцам скормить!

– Ительмены, приходите в Эрмитаж! Привозим всего на неделю Мону Лизу! И больше никогда! Из Лувра! В последний раз! И впервые! Картине – 500 Лет! Ждем. Ждем!

– Вот, все глядите скорее: они тут и пятьсот лет назад уже ничего не делали! Руки-то на картинке как у нее сложены. Такими шкуры не намнешь. От каменной жены проку больше. Платье, опять же, залосклое все. Аднака, выходит, что здесь за их 500 лет ничего не поменялось. Лежат как тюлени на камнях, ласты сложив в этой Лувре. И идут всегда не за солнцем, а куда попало. Сколько же раз оно поднималось здесь зря. Ай-ай!

– Отец, и горы за ее спиной неправильно нарисованы. На Ирвуней ничуть не похожи.

Тогда они опять до заката режут фигурки охотников, бьющих копьем зверя, танцующих женщин, а кто-то – ездовых собак. Старшие дети продают их на «блошинке» в «Удельной». Хорошо берут. К вечеру после ужина, проводив всем родом Солнце спать в окно на запад и положив за щеку сушеные мухоморы, набили старые трубочки, пустили дым. И женщины с ними.