Сначала Илья Алферов полагал, дело в простом любопытстве: все же он отец, и где-то сын, и алименты алиментами, но и увидеть хочется, тем более пятнадцать, уже и поговорить можно, рассказать, почему оно так вышло, прощения попросить. На этом «прощения попросить» у него все и сошлось – ни туда ни обратно, совесть заела что ли, или совесть заело – вспомнил он юношеские попытки быть поэтом, неподцензурным. Пишет колонку, и вдруг ступор, чужой текст вычитывает – то же самое, все к одному сводится, везде вина неискупимая, дом совести, Одиссей Телемаку, или Коля сидит в гостиной с книгой и как бы одним видом своим укоряет, или Колю с тенниса забирать – но ведь и того тоже (про то, что тот Алик, Илья Алферов еще не догадывается – с Тамарой договорились, без подробностей, никому от подробностей лучше не будет, алименты алиментами) кто-нибудь забирать должен, но никто не забирает (что Тамара до сих пор одна и с тремя сыновьями, ему говорит мать еще зимой, хотя и у матери, должно быть, некий свой мотив на этот счет имелся), и увидел, подглядел. Алик лениво курит, развалившись на лавке во дворе, и смеется над, видимо, шуткой приятеля, пока Тамара жалуется и на Алика, и на других двоих, и на все остальное, и мешает ложечкой уже остывший чай – Илья Алферов перестает коситься в сторону окна в попытке припомнить и сопоставить ту Тамару и теперь, что в запыленной прокуренной кухоньке усердно размешивает сахар, который и положить забыла; и вроде бы даже припоминает, но – тускло, засвеченно, туманно – пятнадцать все-таки лет (он там давно уже – пишет, переводит, преподает, дело вот даже затеял, про которое позже говорит Тамаре, что социально ответственный бизнес – Тамара безучастно улыбнулась, – он, наверное, как и прежде, все переделывает трехкомнатную квартиру в своем Коломенском, как и прежде, вспоминает Тамара, тогда у него Оля в школу пошла только; а сама Тамара тут, и где бы ей еще находиться, а мужа и не было – так жил с ними, спокойный такой, добрый, но Алика, правда, избаловал, близнецов – тех не очень, конечно, ну ясное дело – его, а тут как же, ответственность: хочешь мороженое, хочешь газировка, приставка, потом подрос – деньги пихать стал; вот и смотри теперь: лоб вырос зажравшийся, чего хочу, то и ворочу, а школу закончить не может: что тут школа? не школа, слово одно, ходи да сиди смирно, но нет – вот придет сейчас, поспит-поест, и только его видели, к утру явится пьяный, если у бабки не заночует), с женой поругался, и как на случай в Ростов позвали курс читать, все-таки родина, детство, мать не видел сколько лет, и жена отдохнет, и Илье Алферову как-то полегче, и книгу соберет, издательство давно просит, правда, внезапно как-то стало не до книги и не до лекций. Лежит у нее в общежитии: кровать одноместно скрипит, он болтает без умолку, сам себе надоедает, и только замолчит, она снова просит что-нибудь рассказать этакое. Что во мне такого, спрашивает, он молчит, она еще раз, он думает, потом вдруг, сам от себя не ожидая, сам над собой посмеиваясь, ты русская, понимаешь, да нет, не понимаешь, он и сам, если честно, не очень понимает, неуловимое, неуловимое такое понятие, и знаешь, что самое в этом смешное: такое странное чувство возникает от него, какой-то экзотикой пахнет – она смеется в сумеречно-зеленый глянец стены и куда-то все уходит, дальше и дальше, в свой рабочий поселок, в пригород, в прокуренную кухоньку на верхнем этаже двухэтажного дома, где гудят трубы и облупилась штукатурка. И когда Илья Алферов снова глянул в окно, то сквозь пыль удивился внезапной перемене: он теперь как бы сам стоял по ту сторону – не то чтобы Алик сильно на него похож, Илья Алферов ниже и в плечах уже, и голос (теперь Алик молчал в тени сиреневых кустов и смотрел на Илью Алферова, но смех застрял в голове и вряд ли уйдет до самого рассвета) ниже, но все же: это сам Илья Алферов стоял внизу в сиреневой и липовой тени и сам на себя смотрел, не некто похожий, а сам он, стоял и смотрел, смотрел и во все глаза, смотрел со всех сторон, стоял в другом, в чужом (но то чужое, как свое собственное) теле, человеческом своем, немертвом своем, в своем собственном теле: убраны в карманы спортштанов ладони, широкие плечи скрадываемы солнцем, и широкая, необъятная голова, и темнота волос бликами световых пятен, и широкая грудь, спина, живот – скрытые в черноте одежд, ухмылка-улыбка, длительность тишины, обрываемая за лесополосой лязгом внезапного поезда, и шаг за шагом он, Илья Алферов или другой некто, или Алик, или никто из всех, шаг за шагом будто уходит, удирает скрыться в черноте дверного проема, слиться с тем, что за дверью, и шуршать по лестнице, и хлопнуть квартиркиной дверью, и молча идти мимо кухоньки, усмехнувшись проходя, и включить глухой стук песни в спальне, и громче, и еще громче, и еще, или недвижим с места и глядит неизвестными глазами его же отца из-под липы, и отца отца, и далее, настоящих имен которых он не знает, никогда не знал, не узнает, но и в этом ничего страшного, только оторопь, озноб, ослепительно-тусклый свет съедает голову (и с другой стороны тоже), после солнца снег, звезды, дождь, цветение герани на подоконнике, и сирень за окном (не разобрать, где за), и смех, и крики его детей, гоняющих собак под деревьями, и ночной вой собак под фонарем, и фонарь за фонарем, за фонарем, за фонарем, и так до конца улицы, до охристого горизонта, где позже чернота перекопанного поля врезается в кобальт всегда хмурого утра, где наступает дождь, и старуха-мешочница в сумерках, и драный мешок на ее правом плече, и мерзлая свекла, падающая бурыми плевками из мешка кормить крыс, червей и ворон, и крик ворон, не молкнущий над серым зданием поселковой школы, где стеклом дребезжит метель, и темный шар головы, и он говорит ей и сам смеется, скрипит кровать в узкой комнате общежития, темные плечи распадаются.

И еще, и это на удивление Ильи Алферова, Алик оказался довольно разговорчивым, и никаких, кажется, обид не таил, но оказался во второй уже приезд Ильи Алферова, когда они несколько часов гуляли вдоль железной дороги. Содержание разговора Илья Алферов теперь припоминает смутно, но вот ощущение, которое не прошло сразу, но только усилилось, помнится совершенно отчетливо и наталкивает его на новую волну сомнений. После, конечно, стало ясно, что не только в любопытстве дело: встречи с Аликом как бы переиначили Коленьку, как бы сместили акценты, и Коленька явился вдруг чрезмерно занудным, скучным, послушным, рассудительным – и все-то он знал: где-что-лежит, как-что-будет, кто добрый, кто злой, и какая-то у него социальная ответственность, долгие расспросы-разговоры – Илья Алферов включал музыку громче, когда вез сына домой из школы, и не отвечал на сообщения в мессенджерах, и на звонки-то отвечал через раз, а то и через два, потому что никакого оцепенения, загадки, несовпадения, обещанного конфликта. Теперь, возможно, Илья Алферов понимает, что как бы сам ожидал, даже неким образом подгонял подмену: это ее Коленька, послушный, причесанный, умненький, и Оленька ее, и даже он сам, Илюшенька, тоже ее. Алик другой: от скрипучей кровати, сквозняков, осыпающихся потолков и засранных туалетов. И, чтобы совсем не расстраивать жену, поселил его в Олиной комнате (Оля, редко теперь появлявшаяся в родительском доме, ночевала, если вдруг, в бывшей Колиной спальне (по еще одному сомнительному совету после сороковины спальню отремонтировали, так чтобы совсем ничего не осталось), потому что селить туда ребенка, другого ребенка, совсем не Коленьку, совсем на Коленьку не похожего, было как-то неэтично, неправильно, словно замену нашли), жена против не была, тем более если Тамара (тут она слышит Тамарино имя во второй раз, про сына же знала с самого рождения, но никогда не спрашивала) так тяжело заболела, а бабка с тремя не справляется, разве только переживала, как сам Алик осилит перемену места: московские школы – дело другое, то есть, если у него в сельской все так плохо выходило, тут может совсем не получиться, потому предлагала устроить Алика в какую-нибудь специальную, для сложных детей, тем более сколько их сейчас появилось – исключительно в интересах ребенка; и относительно себя полагала, что может с таким не справиться. Илья Алферов успокаивал – он почему-то в те дни сомнений не знал, все ему казалось правильным и разумным, тем более сам Алик почти даже с радостью воспринял новость о переезде, только сказал уже в машине, что будет сильно скучать по всему этому, и спросил, когда станет можно вернуться. Илья Алферов в ответ удивился, мол, по чему же тут скучать можно: по трубам гудящим или по грязным подъездам, которые ремонта лет тридцать не видели? Алик пожал плечами – тем более сам Алик пожал плечами, широкими, шире, чем у Ильи Алферова, и кивнул (впрочем, он и потом всегда так делал, даже когда Илья Алферов начал беситься по этому поводу и устраивать скандал, потому что никак не понимал, что это движение значит, или какой-нибудь дурацкий ухмыляющийся смайлик, злоебучий смайлик в ответ на пространный, и не только пространный, но и душеполезный монолог Ильи Алферова в Fb; со временем Илье Алферову пришлось осваивать другие платформы для общения с Аликом, но и там Алик был каким-то неуловимым: вот еще онлайн и сразу же нет). Но главным во всем этом оставалось одно: жена ни на секунду не должна была заподозрить, что он, Илья Алферов, этого своего сына любит хоть немногим, но больше Коленьки, потому что Коленька – это, конечно, святое, Коленька в три года уже читать начал и решал логические задачки, к пяти прямо-таки на лету рифмовал эти самые задачки и делал маму, папу, маминых-папиных приятелей их героями, за что его особенно любили и дергали за вполне упитанные щеки (и эти упитанные щеки были, конечно, поводом для головных болей у матери, несмотря на увещевания врачей, что оно пройдет и ребенок не превратится в бочонок жира, потому что вот у Оленьки никаких щек не было – и наступили детские диеты и дробное питание для всех, что Илью Алферова естественным образом нервировало, и он устраивал скандал, после чего они молчали почти месяц, но жена решительно стояла на своем – с Аликом Илья Алферов этой воли давать ей не собирался и не дал, когда у Алика начались те самые (которые она прогнозировала, словно накликала) проблемы в школе: Алик то ли пьяный пришел на урок, то ли укуренный и прямо с порога принялся всех посылать к хуям, перевернул парту, сломал нос однокласснику (за что Илья Алферов устал платить) и т. д., но все обошлось, успокоилось, пока не повторилось снова: и в третий, и в четвертый, и, кажется, в седьмой раз – Илья Алферов воли жене не давал, только когда все едва не обернулось уголовным делом, он решил перевести Алика в частную школу, и тем не менее не в закрытую (приятели и жена за ужином в один голос рекомендовали некую, название из головы Ильи Алферова вылетело сразу же, под руководством выдающегося шестидесятника где-то рядом с черноморским курортом, правда, раздался один усомнившийся голос, мол, то не школа, а самая что ни на есть секта), не в интернат, но в очень даже приличную, даже в очень актуальную, в которую многие хотели, но одновременно опасались, этакий вариант Саммерхилла, где ни звонков, ни отметок, ни обязательных предметов, где не осуждают, не досаждают, и всем почтение, но и стоило это почтение Илье Алферову около половины зарплаты – пришлось социально ответственный бизнес делать чуть менее ответственным, жена не заметила), потому Илья Алферов затеял долгий разговор с Аликом, купив для того шесть банок пива (внезапно выяснилось, что без пива никакие долгие разговоры с Аликом невозможны – Илья Алферов заподозрил в этом след Аликова отчима и однажды даже не промолчал по этому поводу – Алик пожал плечами), тему которого (помимо, конечно, пустого навсегда места, на которое Алик претендовать не должен) смутно еще представлял, слишком многое хотелось сказать, слишком многое вертелось в голове целыми днями – неумолчный разговор внутри себя, бескрайний внутренний монолог, обращенный к Алику (что для Ильи Алферова особенно удивительно – не было в этих словах ни капли злости, как обычно в таких случаях, мог целыми днями, а то и неделями вертеть внутри себя злобный, желчный ответ на кем-то обнародованную мысль), только, сев в кресло напротив Алика и выпив банку пива, ничего дельного произнести не смог, во всяком случае, ничего Алику понятного, так, нечто про архетипы (попутно обругал Юнга и охуевших (так и сказал) юнгианцев), нарративы, социальные маски, и что Алик умный, конечно, парень, но совсем не умеет это использовать и все себе же во вред делает, а научись, так горы бы и свернул, потому что в нем, в Алике, есть такая степень свободы, о которой многим лишь мечтать и мечтать, вот хоть бы ему самому (ночью, правда, как-то противно стало от этого своего высказывания), Алик же сильно расстраивался по поводу не купленных Ильей Алферовым чипсов или сухариков к пиву, рассказал пару историй, не имеющих к делу никакого отношения, и переключился на видеоролики в телефоне; Илья Алферов еще некоторое время продолжал говорить фоном вдруг почему-то о Канте (он вроде как слышал, что фоновая речь крайне важна для подростков, не сама по себе речь, конечно, но ее содержание исподволь формирует личность и ее качества), но потом и сам переключился на рабочие письма.