Или если в вагон вваливается компания полупьяных подростков: они кричат и друг друга не слышат, они закидывают ноги в грязных кроссовках на сиденья, матерятся через слово, толкаются и обнимаются, оскаливая ряды ровнобелых зубов, звенят бутылками в рюкзаках и, замечая вдруг наблюдающего, бросают на него недобрый взгляд. И наблюдающий, словно уличенный в неприемлемом, стыдливо отворачивается, поскольку наблюдающий не из тех, кто будет учить, отчитывать и наставлять, поскольку наблюдающий и сам теперь, да и прежде, ничего не знает, хоть он и вдвое почти старше. Он другое высматривает (и были бы наблюдаемые немногим прозорливее), он, можно сказать, наслаждается хором надломленных не далее как вчера голосов, замерев в ожидании одного – самого редкого, но самого весомого, перед которым вдруг расступится все – интерлюдия, соло на трубе. За окном как обычно: леса сменили поля, за полями река, мост, деревня, карьер, который за годы (от них до него – все может уместиться в метр) совсем почти срыли, и оплывающий шар солнца, схватившийся над зыбью деревьев, и конец внезапно знойного октябрьского дня, и они скрадывают кофтами свои широкие темневшие плечи, когда вываливаются из намеренно противоположного тамбура на одной с ним станции и бредут в темноту переулка, где раньше был бар, еще раньше – городская баня, и следом он, положив ногу на ногу на заднем сиденье такси, захлопывает дверь, чтобы еще сорок минут, от станции к дачному поселку, его не оставлял смутный, расходящийся рябью от центра, стыд – он в очередной раз оробел, не смог скрыть смущения и даже страха, трепета, чуть не ссыпал в их руки всю пачку сигарет, когда они, ехидно ухмыляясь, затребовали две (ну так, может, и три) вместо одной – тут-то и обнаружил молчащего в хоре, чуть более бледного, в бейсболке козырьком назад, с толстой и крепкой, вроде древесного ствола, шеей, которая словно насильно стянута воротником футболки, и кофта узлом на выступающей груди, – он-то ничего не спросит – самодовольная ухмылка, тишина, барабаны, труба.

Только мать останавливает, потому что в Москве не виделись, так вот хотя бы здесь, потому что здесь она еще с самого утра (отец приболел, ехала первым экспрессом), потому что все изменилось, все не то, все почти не узнать: сосны срубили, река заросла, иссохла, совсем узкая стала, дома перекрасили и перестроили, да и карьер по дороге срыли – тоже заметила.

После бабкиной смерти на дачу переехала ее сестра: одинокая, тихо одуревшая от полного безлюдья еще в московской однокомнатной квартирке и окончательно тут сошедшая с ума, тоже по-тихому. Потом звонила дачная соседка, заметившая нечто неладное, – мать приехала обнаружить труп. И кроме трупа хлам, бабкина сестра сохраняла все: коробки из-под конфет, тортов, обуви, бытовых приборов, газеты, журналы, бумажные и полиэтиленовые пакеты, бутылки. Стеллажи на террасе, используемые прежде для банок с вареньем и соленьем, были забиты книгами, комод – бабкиными письмами и дневниками ее сестры (писем писать ей было некому): двадцать семь толстых тетрадей убористым и совершенно неразборчивым почерком, даром всю жизнь работала учителем, даже бабкин почерк врача был гораздо понятнее. Тетради и письма сожгли. Книги оставили будущим хозяевам, слишком долго пришлось бы вывозить.

После чая и непродолжительного разговора не мог заснуть, как и тогда здесь: в мансарде, на узкой скрипучей кровати и твердой влажной подушке. Поднялся ветер, и всю ночь в окно стучала ветка (или не стучала, но должна была стучать), грызлись где-то собаки, скреблась мышь или крыса, а к утру забарабанил по металлической крыше дождь. И уже в рассветной полудреме послышался вдруг бубнеж Гордона с первого этажа (то ли про шаровую молнию, то ли про половую жизнь пчел, то ли про странные свойства памяти и времени), приоткрыл глаза и наблюдал красное свечение в лестничном проеме.

На даче вместе с бабкой провел два лета и один сентябрь, время особенно громких родительских склок: после первого лета обнаружил разбитый телевизор, порванные занавески, разрезанные отцовы рубашки, которыми полнился ящик для ветоши, и почти постоянное отсутствие самого отца, который, по словам матери, неделями пропадал на конференциях, мать же в редкие дни его присутствия обязательно читала лекции вечерникам и засыпала в гостиной, утомившись от проверки контрольных работ. Я, как и всё (почти) лето на даче, валялся на диване: читал (зимой я отрыл среди отцовых книг, которые то упаковывались в коробки, то снова возвращались на полку, Харитонова, и никак не мог остановиться в перечитывании) и задумчиво курил, что, кстати, напоминало: не все лето было проведено так. К августу, устав от бабкиных монологов (она, видимо, полагала, что некто в тринадцать может с интересом слушать историю интриг, развернувшуюся в городской поликлинике лет сорок или того больше назад и местами уворованную из сериала про скорую помощь, который вечерами иногда некто слышал, скучая над томами летнего чтения, привезенными матерью в прошедшие выходные), стал ходить на реку, где случайно был обнаружен не занятый веселящимися компаниями незнакомых мне сверстников и закрытый тенью двух крупных дубов и трех плакучих ив берег, и сидеть в этом укрытии днями: так же читал, бросал ветки или камни в воду, мастурбировал – мысль быть застигнутым не оставляла и несла особенное удовольствие; жаль, дебри никого не прельщали, лишь однажды девушка пристроилась поссать в укрытии ивовых листьев (мне достался блеск влажной ее спины), но, видимо, окрапивившись или испугавшись моего резкого выдоха, взвизгнула и убежала, или, раскорячившись животом в землю, обнаружил под дубом прикрытую листом подорожника и россыпью гальки пачку сигарет, сразу же выкурил две (на второй сильно раскашлялся) и стал думать об их владельце, представлять его (ее сразу стала отброшенной) и, чтобы сличать, решил дождаться и подглядеть, укрывшись в глубине дебрей, где роились жирные мухи, несло стоялой водой, и нога угодила в неопределенного происхождения густо-черную слизь. Купальщиков уже не было слышно, видимо, устав радоваться, разбрелись по домам, и глухой свет едва пробивался сквозь прибрежные заросли, проявляя наросты паутины на ветках, и в набухающем стрекоте кузнечиков слышалось сопение и шарканье, когда был ошарашен внезапной вспышкой возле воды, словно взрывом фейерверка, и хотел было бежать к этому всплеску, но удачно себя удержал на месте, чтобы сбросить зловонные кеды и босиком прокрасться туда, где на корточках лицом к воде с короткими темными волосами и в черном балахоне сидит он – приподняться и передернуться, резкий поворот, тяжелый или гневный взгляд, несколько секунд совершенной тишины (глохнет стрекот и шорох) и едва переносимые муки ожидания, и глаза, в темноте не разобрать, но, кажется, карие и подсвеченные сигаретой. Он тяжело вздохнул и снова отвернулся.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.