И вот: Л. и Д. спят на одноместной кровати, вторая пустует, и, когда они просыпаются, Д. говорит, мол, эта пустая кровать – его кровать. Л. встает нарочно скидывать с нее одеяло. Д. идет в душ, где сырой резиновый коврик и остриженные лобковые волосы в умывальнике, где едва теплая вода, и, оставшись одна, Л. бросается к окну учить пустой вид: церковь раз, панельный дом, дорога, продуктовый, церковь два, дома, дома, дома вдоль дороги и фонари вдоль дороги, церковь три… Вот она: говорит, что на груди его лежа любит лизать дебри потных его подмышек или засыпать, уткнувшись в них носом. И вот он: уже использовал одноразовый гель для душа, и уже (вместо Л., по ее просьбе) отдает ключи ключнице (сегодня ночью я одна), и виновато недо(полу)улыбается, и вызывает две машины, и Л. чуть не плачет, проступает (на этот раз не усилием поэтической воли) слеза лишений (Л., лишенная детской шалости на заднем сиденье на зависть таксутчику). Д. обнимает ее (по иным показаниям, обнимает Л. – Д. плачет).

И вот они: едут в разные стороны (Л. не помнит водителя этого раза). У Д. дом с видом на реку, и он гуляет с собакой, а вернувшись, снимает майку и повторно ложится спать. За окном: ветер, река, нецентр. Л. протягивает билет заспанному контролеру с глиняного цвета лбом, зевает, прикрывая рот подушечкой ладони и представляет, что там, в нецентре, где река, ветер, мост, собака и постоянно две удаляющиеся друг от друга машины, и в доме с видом на воду засыпает сама Л., не то что Люсетта, или Людмила, или Люда (не одна из), не та, что имеет должность и коллег, товарок и любовниц, приятелей и трахальщиков, не та, что имеет мужа и некоторые лит. таланты, просто некая Л., помимо всего этого (как некий Д., исхитрившийся проскользнуть (склизкий слизень) мимо всего и нигде не занять места), как некий Д. (она, кстати, думает теперь, что, может, и не было в действительности никакого вульгарно-фр. варианта, она сама его навязала, или думает кстати, что он вовсе ей не назывался, а имя украдено ее воображением со случайной fb-страницы) с виноватой/ невинной недо(полу)улыбкой/полу(недо)ухмылкой перед ключницей, водителем, родителем, сукой-собакой, потому что не в центре, где тесно, не видно и почти ничего нельзя. Но потому только и можно. Всё можно, как по пути в Итаку. И даже сказать Д., что смотри, мол, выпал снег и, кажется, кончилась ночь, то есть так светло, так мерцает где-то на окраине/в нецентре, что кажется: вот-вот наступит долгий без конца день, только до того ты успеешь еще несколько раз выспаться.

И вот – усердно составленная карта, которая, правда, ничего дать не может: ни мужу, ни самой Люсетте. Д. есть и ненаходим: он как бы в каждой точке ее и как бы одновременно. Люсетта продолжала бредить, иногда кстати и весьма продуктивно. Но муж купил беруши и снотворное, правда, Люсетта сильно по этому поводу разозлилась (во второй раз пострадала та же ваза). Более того, в марте ее посетила вовсе отчаянная мысль: после очередного полуночного разговора она положила голову на мужнин живот и сказала, что почему бы не с ним. Муж, конечно, вскрикнул и психанул, муж даже начал искать новую квартиру: мерзавца уничтожить не удалось, оставалось ждать, а ждать лучше в безопасном месте. Но мерзавец появился снова, спустя зиму и март, когда Л. извелась-истратилась, перебрала все возможные псевдонимы и подставные биографии (ей удалось выступить на одной конференции под тремя разными именами с тремя критиками никому, кажется, кроме нее неизвестной теории в отношении новейшего стихосложения), в конце концов, она исчерпала все возможности одной этой истории, т. е. то, чем она так болязненно болела. Д. стоял быть встреченным около полуночи в непоименованном баре совершенно случайно (хотя муж и сейчас отметает – так в третий раз падает ваза – всякую внезапность в этой истории) и явлен мужу. Тут Л.: как бы исчезает, как бы выбирается, вылупляется из себя самой, р(Р) оман вырастает из луковицы. И муж как бы кивает ей, как бы ощущая медовую праздничность, и на улице, где ждет такси, будучи отослан домой, как бы ощущает конец зимы, как бы видит готовность зелени вырваться из-под еще обледенелых веток.

Они мало говорят, как и прежде, они выбегают в улицу вслед за мужем, врываются в желтое везутчиково логово, и Л. завороженно принимается за детскую возню там, где привычно, но тут же отмечает (она точно помнит: светофор горит красным, усач косит карим, за окном река, за другим отточие фонарей, меня ты ими пригвозди), возня перестает быть собой, перестает быть детской. И Д. хочет нечто сказать и начинает обращение, но Л. ладонью зажимает взбунтовавшийся рот, как бы вдавливая смуглое и курчавое в спинку сиденья. И Л. отстраняется, Л. смотрит в окно: машина едет переулками, машина никуда не удаляется. И Д. нечто говорит, Д. болтлив: теперь он тут, теперь, ему кажется (ему кажется!) навсегда, да, работа (у него работа – не та, не там – тут). И после утомительной (неутихающей, как муха возле джутового рта) болтовни Д. они стоят в подъезде: Л. тяжело дышит (муж хихикнул), Д. клацает квартирным ключом и, скрипнув дверью, зовет Л., но (благо!) лязг мусоропровода и треск не позволяют расслышать. Л. сбегает. Д. оставлен стоять пригвожденной к придверному коврику тенью: из квартиры тянет вареным мясом, неудержима его ботинком, на лестничную клетку вырывается кошка.

Люсетта, бедняжка (и муж ее бедняжка), что-то шипит и пишет, вернувшись, потом исчисляет имена (Антуан, Фаррах, некто Григорьевич) и засыпает, оставляя мужа с довольно скучным романчиком, где осколки нарратива (худые и бедные) едва просвечивают сквозь лирические отточия.

Начать хотя бы с того, что у Ильи Алферова ответственный и достойный бизнес, и по его мнению, и словами бывшей жены, которая, конечно, не сильно в это вникала, и потому не особенно многое может сказать, разве что «достойный» не предполагает особенно больших доходов, а по совести – она вообще никаких не замечала. С одной стороны, после того, как Коленьки не стало, у нее появилось и пошло в рост отвращение ко всему материальному, беспокоилась, может быть, только за Оленькино благополучие (по привычке относимое на счет денег), с другой – она и раньше не сильно вникала в Илюшины дела, так, ненароком, за ужином, между прочим, и то, если Илюша к ужину успевал – обычно сидел в редакции до полуночи – она и в этом нисколько не сомневалась, и не потому, что у нее отсутствовало, что называется, критическое мышление (в чем почти невозможно заподозрить выпускницу философского факультета, правда, один приятель француз подшучивал, мол, дела с критическим мышлением у русских обстоят примерно так же, как и с философией), а потому, что сомнения оборачивались для нее настоящей физической болью: сначала сводит челюсть, потом дергается веко и острая, как при гайморите, боль меж бровей, которая, несмотря на все таблетки-уколы, только усиливается с каждым часом и с каждым оборотом сомневающейся мысли; в студенческие годы ее несколько раз забирали на скорой, потом лечили от гипертонии, мигрени, того самого гайморита и почему-то от камней в почках – толку не было; потом в состоянии кромешного отчаяния (онколог говорил, беспокоиться не о чем, ни малейшего подозрения, и не назначал МРТ) пошла по бабкам, и вспомнились очень кстати слова знакомого фольклориста, что настоящий целитель деньгами брать не будет – она носила то кур, то гусей, то странные сладости (и всё втридорога с лучшего рынка, и всё боялась не застать, не увидеть, каким Коленька вырастет: будет ли на Илюшу похож или на нее больше, и не лицом, конечно), но и целители нисколько не помогли – помогло внезапное увлечение готовкой, и даже не столько готовкой, сколько просмотром кулинарных ТВ-передач, и всякий раз, когда наступали сомнения (имеется в виду, конечно, не любые, а непосредственно к ней относящиеся – отвлеченные операции удавались ей без лишних проблем), она принималась резать, отбивать, жарить, проговаривая шепотом последовательность действий, словно сама кухарка-телеведущая, а напротив поставлен некий наблюдатель-оператор смотреть за ней в камеру, и ему же время от времени улыбалась, и только это, пожалуй, выручило после того, как Коленьки не стало: почти сразу, месяца не прошло, она решила вернуться к преподаванию, но не продержалась даже семестра (за что приятельница и заведующая кафедрой античной философии сильно на нее обиделась и не снимала трубку почти год), потом по совету – естественно сомнительному – и рекомендациям старого Илюшиного друга – вроде как близкое общение с детьми должно поспособствовать – перешла работать в лицей при университете, откуда сбежала с головной болью меньше чем через месяц посреди урока, но вдруг ночью разбудила мужа найти видеокамеру, свет, звук – муж сделал, даже помог с режиссурой нескольких выпусков для ее кулинарного youtube-канала, который сразу же привлек внимание, и не только готовкой, даже не готовкой вовсе, рецептами иного толка, как бы психологического, но это уже без Илюшиного участия – он же, если где-то разговор вдруг сворачивал в сторону ее нового увлечения (правда, оно приносило доход гораздо больший, чем его достойный бизнес), снисходительно мотал головой или отмахивался ладонью, потому что теперь Илья Алферов сам страдает от головных болей (и не только головных), бессонницы, нервных подергиваний, и ему иногда кажется, что так он отдувается как бы за двоих, с другой стороны, переживает, конечно, за Алика, но второй месяц уже хочет всё переиграть, и не совсем еще понимает почему, но одно сомнение – и не его, между прочим, сомнение – никак не оставляет в покое – и поделиться бы с женой, но нельзя, и как бы сам Алик не поделился, хотя ему-то что?