Кощунствовали и над религиозными святынями, устраивая в церквах бесстыдные оргии и тем умышленно оскверняя религиозное чувство граждан. Не было конца и предела жестокостям и дьявольской изобретательности красных владык. Приходилось удивляться неисчерпаемости запаса утонченных издевательств, которым большевики подвергли население города, бесстыдно и нагло глумясь над его беззащитностью. Было ясно, что советская власть от льстивых обещаний, перешла теперь к делу, заставляя подчиниться себе не силой слова и убеждения, а силой оружия и террора.

Особенно усердствовали в жестокостях латыши, мадьяры и матросы. Недаром же сам главнокомандующий Красной Армией товарищ Лев Давидович Троцкий называл своих подопечных " злобные бесхвостые обезьяны, именуемые людьми."

Мне памятен случай, как мальчишка 15–16 лет, в матроской форме, явный отсос, вооруженный до зубов, едва держась в седле, предводительствовал группой солдат, совершавших обыски на улице возле Старого Базара. Истерически крича, он требовал всех арестованных немедленно приканчивать на месте. Было непонятно за какие услуги и почему этот безумный юнец пользуется таким авторитетом, среди здоровенных солдат, гомосексуальной наружности. Один из солдат, видимо, не согласился с ним относительно арестованного, по виду еще совсем юнца-ребенка:

— За какое такое дело малых детей убивать надо?

Красный звереныш выхватил маузер и выстрелил в несчастного мальчика сам. Но, не умея обращаться с оружием, сделал это так неудачно, что оружие выпало у него из рук. Тогда, скатившись с коня, он подхватил пистолет и, стреляя в упор, прикончил свою несчастную жертву. Даже на красногвардейцев-палачей, как я заметил, это зверское убийство произвело отвратное впечатление. Они не смеялись, как обычно, не делали пошлых замечаний, а наоборот угрюмо храня молчание, отвернулись и поспешили к следующему дому. Вероятно, у мальца была какая-то форма психического расстройства, но малыш от него явно не страдал, он им наслаждался.

К сожалению, мне не удалось выяснить фамилию этого малого садиста. Единственно было установлено, что в город он прибыл с матросами и за несколько дней до занятия нами Ростова бежал, чем избегнул заслуженной кары. Как говориться: «Никто не забыт, ничто не забыто».

Вспоминаются и такие картинки: на козлах извозчика, спиной к лошади, сидит пьяный матрос, в каждой руке у него по нагану, направленному на несчастные жертвы, по виду офицеров. Их везут к злосчастному ж/д вокзалу, где большевики производили расстрелы. У арестованных жалкий вид: бледные, изможденные лица, впавшие глаза, блуждающий и безумный взгляд, как бы ищущий защиты и справедливости. Ухаб на мостовой вызывает неожиданный толчок, раздается случайный выстрел, пролетка останавливается.

Матрос ругается, еще больше негодует извозчик. Первый потому, что нечаянным выстрелом раньше времени покончил с одним "контрреволюционером", чем лишил своих товарищей удовольствия потешиться пыткой, а второй — недоволен, что кровью буржуя испачкано сиденье. Жертва еще дышащая, выбрасывается на мостовую, а шествие с остальными, обреченными на смерть, продолжает путь дальше. Палачи-«ревматы» — худшее, что породила Россия.

Калмыки под видом монголов в случае проверки могли просто прикинутся, что не понимают русский язык. К тому же многие большевики принимали их за братских революционных китайцев. Даже документы у них не спрашивали, принимая за мигрантов-нелегалов. Для невежественных "товарищей", что китайцы, что монголы были фактически одно и то же. Персы Рустема-аки были для новой власти "угнетенными трудящимися Востока", то есть своими.

К тому же какие-то документы персы при себе имели. Единственное, что на случай обыска нам пришлось закладывать досками проем подземного хода, вместе с рабочими посменно ведущими подкоп. Там же прятали и оружие. Что мы в этом доме делаем, обыскивающие все равно не поймут, оружия и наркотиков у нас нет, даже алкоголя, из персов не пьет никто, все остальное разрешено. Так что "кизыл басмачи" (красные грабители) наших восточных рабочих сильно не напрягли.

Мое же нелегальное положение, незавидное уже в первый день прихода большевиков, с каждым днем осложнялось, становясь все более и более опасным. Европейские лица были под подозрением, а хороших местных документов у меня не было. На регистрацию офицеров я сознательно не пошел. Уже за это я подлежал немедленному расстрелу. Кроме того, я жил без документа, скрываясь, что, естественно, было сопряжено с большим риском. Но что можно было предпринять?

Большевики плотно оцепили город и потому всякую попытку бежать из Ростова (даже если бы я этого захотел) надо было считать предприятием безрассудным, особенно в первые дни владычества красных. Не менее опасным делом было и оставаться на одном месте, затаится в доме, так как большевистские облавы и обыски происходили непрерывно, сопровождались обычно точным контролем документов, удостоверяющих личность каждого. При таких условиях, конечно, очень легко было попасться в лапы к красным.

Взвесив эти обстоятельства, я скрывался в толпе, большую часть времени проводил на улице, прогуливаясь из одного конца города в другой и, всемерно, избегая встречи с латышами и матросами, бродившими группами по улицам и залезавшими в частные дома. Большинство жителей Ростова, особенно в первые дни прихода красных, не решалось выходить на улицу, а сидело по своим домам, с трепетом и страхом ожидая очередного визита жестоких красногвардейцев. Улицы, поэтому, были пусты, и как я ни хитрил, все-таки в первое время меня несколько раз грубо останавливали солдаты, спрашивая, кто я и куда иду.

Эти встречи, памятные мне до сих пор, были испытанием нервов и самообладания, так как малейшее подозрение могло привести к аресту и значит к расстрелу. Пощады офицеру, принимавшему участие в борьбе — по революционному закону или вернее говоря произволу, конечно, быть не могло.

Но, лексикон у меня такой, что за Высокоблагородие никогда не примут! Подделываясь под "товарища" я, скрепя сердце, в шутливом тоне, развязно отвечал солдатам на их вопросы, обращая их внимание на свое рваное одеяние и хвастаясь "шубой" (так я называл свое пальто с короткими рукавами), добавляя, что ее я получил "в наследство от буржуя".

Последнее замечание обычно вызывало у них смех:

— Тебя жену учить болта сосать не надо, мля.

До меня донеслась вонь вражеских шинелей, гнусное дыхание, смешанное с запахом махорки и чеснока.

Потом солдаты хлопали меня по плечу, видимо одобряя мое героическое деяние, а я выбирал удобный момент, чтобы отвязаться от них, пока кто-либо случайно не обнаружил моего маскарада. Тут натуральные джунгли, при этом травоядные здесь не ходят.

В этих ужасных условиях мы пытались продолжать нашу работу. 12 февраля до нас дошли слухи о взятии Новочеркасска. Орды большевиков теперь творят свою кровавую расправу и там. Новые «эксцессы» не сулили ничего хорошего, но у нас же уже виден конец наших работ.

Поговорив с Джа-Батыром, мы пришли к общему выводу, что зверства большевиков безнаказанными оставлять нельзя. Тут нельзя "товарищам" съехать дать, пример нужен. К тому же другого "лекарства от бешенства" у нас нет. Или же просто необходимо спасти часть красных изуверов от мук совести. А то, муки совести, знаете ли, смертельно опасная вещь. Больных необходимо пристрелить, чтобы не мучились! «Нечестивым же нет мира, говорит Господь». Библия, пророк Исаия. К тому же, нам надо было проверить свои ружья с глушителями в действии. Своего рода альфа-тест. Впрочем, действовать мы собирались без особого фанатизма. На место погибших «борцов за свободу и процветание» моментально встанут новые «кадры».

Поэтому днем я продемонстрировал калмыцкому уряднику малолюдные переулки и проходные дома в центре. Что может быть проще? Рассказал, показал — и все. Проблема, как говорится «финита». Старый город буквально пронизан паутиной проходов, даже гитлеровские оккупанты не смогли тут проводить эффективные облавы. А волк никогда не охотится вблизи от своего логова. И нам нельзя «хулиганить» рядом с конспиративной квартирой, дабы ее не «палить».