Время не ждет, опасность близка, и если вам, казакам дорога самостоятельность вашего управления и устройства, если вы не желаете видеть Новочеркасска в руках пришлых банд большевиков и их казачьих приспешников-изменников долгу перед Доном, то спешите на поддержку Войсковому Правительству, посылайте казаков-добровольцев в отряды. В этом призыве у меня нет личных целей, ибо для меня атаманство — тяжкий долг.

Я остаюсь на посту по глубокому убеждению в необходимости сдать пост, при настоящих обстоятельствах, только перед Кругом.

Войсковой Атаман Каледин, 28 января 1918 года".

День 29 января — памятная и роковая дата для Донского казачества. Уже с утра ширился таинственный слух, вскоре ставший достоянием общим, — будто бы огромная колонна красной кавалерии движется в направлении станицы Грушевской и, значит, Новочеркасска. С этой стороны город был совершенно открыт, и у нас не было никаких свободных сил, чтобы ими задержать здесь противника. Если действительно большевистская конница появилась на указанном направлении, думали мы, то значит, каждую минуту она может очутиться в городе. «Красные идут!» — этот безмолвный крик словно висел в воздухе, угнетая и рождая страх.

Многим известно, какое состояние обычно наступает в тыловых штабах, когда создается непосредственная им опасность. Нервничая, все спешили сколотить один или два конных разъезда и выслать их с целью определения состава и численности столь неожиданно появившегося противника.

Печально, но это показывает, что мне надо ускориться до максимума. Перейти на турбо режим! Я вызвал Джа-Батыра и приказал ему немедленно следовать в Ростов и там перейти на нелегальное положение. Долго и терпеливо по пунктам разжевывал свои инструкции. Дал тысячу рублей для начала дела. Скоро я так же прибуду к ним. Пока что пусть он оставит мне пару своих бойцов для охраны. Здесь уже ловить нечего. Все это понимал не только я.

В то время, когда мы в штабе, теряя голову, лихорадочно искали выхода из критического положения, в атаманском дворце совершался последний акт донской трагедии.

По приглашению Атамана во дворец, на экстренное утреннее заседание собрались члены Донского Правительства, прибывшие, кстати сказать, далеко не в полном составе.

Атаман Алексей Максимович Каледин выступил на совещании Донского Правительства. Я был занят своими делами, но мне потом передал есаул Янов его горькие слова:

— "В моем распоряжении — докладывал Атаман — находится 100–150 штыков, которые и сдерживают большевиков на Персиановском направлении. Перед вашим приходом я получил сведения от приехавшего помещика, что сильная колонна красной кавалерии, по-видимому, обойдя Добровольческую армию, движется по направлению к станице Грушевской. От генерала Корнилова мною получена телеграмма, извещающая о его намерении покинуть г. Ростов и ввиду этого, его настоятельная просьба, срочно отправить офицерский батальон с Персиановского фронта в его распоряжение (А. М. взволновано прочел телеграмму). Дальше, как видите, борьба невозможна. Только лишние жертвы и напрасно пролитая кровь. Прихода большевиков в Новочеркасск можно ожидать с часу на час. Мое имя, как говорят "одиозно"… Я решил сложить свои полномочия, что предлагаю сделать и Правительству. Предлагаю высказаться, но прошу как можно короче. Разговоров было и так достаточно. Проговорили Россию…"

Я его понимаю, болтология, процветавшая на верхах, проникала в массы и в результате, равняясь на верхи, все предпочитали поговорить, нежели работать, да еще и рисковать жизнью. Каледин не находил в себе сил изменить этот пагубный курс и продолжал задыхаться в атмосфере нерешительности и колебаний. Вокруг него, всюду царила беспочвенность и пустота. Беспомощно борясь против силы вещей и обстоятельств, он мучительно искал себе действительную поддержку делом, а не словом, но все его усилия были тщетны.

Через час после окончания этого совещания нам стало известно, что Каледин застрелился. Дело идет к финалу. Зря я возвращался в Новочеркасск!

Словно рыдая о безвозвратной потере, печально загудел колокол Новочеркасского собора, извещая испуганное население о смерти рыцаря Тихого Дона. Гулким эхом катился погребальный звон по Донской земле, воскрешая воспоминания о былом, хорошем прошлом и тревожа душу ужасом настоящего и неизвестностью будущего.

Когда весть о внезапной смерти Атамана сделалась достоянием широкой общественности, в городе и штабе создалось нервно-возбужденное настроение, и появились все признаки паники.

Каждую минуту можно было ожидать выступления местных большевиков, почему все внимание военного командования пришлось перенести с внешнего фронта на внутренний. В то же время вернулись наши разъезды, высланные в направлении станицы Грушевской, никакого противника они там не обнаружили и, видимо, за колонну красной кавалерии, наступавшей к Новочеркасску с наиболее уязвимой стороны, были приняты не что иное… как гурты скота. Фактически, Каледин в буквальном смысле застрелился из-за баранов!

Это известие несколько приободрило военное командование, однако напряженное состояние в городе продолжало оставаться.

Я вызвал одного из оставшихся при мне калмыков — Аюку, крупного, коротко стриженного, с проседью, похожего на борца, и послал его за любые деньги купить мне коляску, лучше всего рессорную. Вообще-то можно добраться до Ростова и на телеге (железной дороге я уже не доверюсь), но нам еще золото вывозить. Там одной коляской не отделаешься.

Сегодня еще придется, возможно, заночевать в городе, но завтра пора рвать когти отсюда. Зря я выкинул свой рабоче-крестьянский плащ, ох зря!

Ни для кого не было тайной, что в составе Донского Правительства находятся явные агенты большевиков (Кожанов, Боссе, Воронин и другие) и потому всегда целый ряд мероприятий, настойчиво диктовавшихся чрезвычайным моментом, как правило, задерживался проведением в жизнь. Так что, завтра начнутся "половецкие пляски"!

Тем не менее, на следующее утро я опять поспешил в штаб, наказав моим калмыкам, как только раздобудут коляску с лошадьми найти меня там. Свои скудные вещички из гостиничного номера я перенес на работу, чтобы не заезжать оттуда обратно в гостиницу. Изменить наше положение могло только чудо, но чудес, как известно, не бывает!

Между тем, даже на пороге гибели внешне все оставалось по старому.

Донское Правительство с самого утра устраивало бесконечные заседания, произносились длинные речи, происходили горячие споры, взаимные упреки, вырабатывались декларации и воззвания, шло соревнование в словопрении и красноречии, принимаемое и видимо совершенно искренно, под влиянием дикого психоза этого времени, за деятельную и полезную работу в борьбе с большевиками.

Те же явления наблюдались, к сожалению, и в нашем штабе Походного Атамана. Не было решительности и необходимой быстроты в проведении в жизнь тех или иных мероприятий и главное — не было веры в конечный результат. Моральная подавленность совершенно убила всякую инициативу. Принятию каждого решения обычно предшествовала долгая ненужная волокита и многократные обсуждения у высших чинов штаба. А дело стояло, ждало…

В общем, могу сказать, что охотников поговорить и из пустяка создать шумиху ненужных дебатов, было очень много, но настоящих работников, самоотверженно, с любовью и полной верой в успех дела исполнявших бы свою маленькую, быть может, мало заметную, но чрезвычайно полезную работу, почти не было.

Дети, иногда даже 12-летние птенцы, тайно убегая из дому, пополняли партизанские отряды, совершали легендарные подвиги, а в это же время, взрослые — под всякими предлогами уклонялись от исполнения своего долга перед Родиной.

Мне рассказали в штабе, что, присутствуя однажды на похоронах детей-героев в Новочеркасске, генерал Алексеев в надгробной речи сказал, что над этими могилами следовало бы поставить такой памятник: одинокая скала и на ней разоренное орлиное гнездо и убитые молодые орлята…