При нашем появлении на станции, нам сразу бросились в глаза казачьи эшелоны, вокруг которых деловито возились казаки, делая уборку лошадей и совершая свой утренний туалет. Заметно было, что они держатся вблизи своих вагонов, не смешиваясь с вокзальной публикой.
Командир отдельной сотни, молодой сотник, к которому я обратился с просьбой принять меня и моих спутников в его эшелон, весьма приветливо и сочувственно отнесся ко мне, но откровенно ответил, что без предварительного согласия своих казаков, находящихся в теплушке, в которой он едет, он не может исполнить мою просьбу.
— Я уверен, Господин полковник, что они согласятся, — добавил он — тем более, что Вы — наш казак.
Его переговоры быстро увенчались успехом и через несколько минут мы уже были в теплушке, располагаясь на отведенных нам местах. В ней размещались, главным образом, казаки старики-староверы.
Никогда из моей памяти не изгладится искреннее чувство признательности и глубокой благодарности за ту заботу и трогательную услужливость, которые проявили ко мне эти рядовые казаки. С чисто отцовской заботливостью, они словно соперничая один перед другим, наперерыв старались предугадать и выполнить мое желание. Чуткой казачьей душой они инстинктивно сознавали неестественность создавшихся условий, всячески стремились смягчить суровую действительность и в то же время выказать мне особенное внимание и уважение.
Мне отвели лучшее место в теплушке, ближе к печи, принесли свежего сена, набили тюфяк, откуда-то появилось подобие подушки, вместо одеяла предложили свои тулупы. И все это делали абсолютно бескорыстно и это тогда, когда офицеры, как изгои, были предметом всеобщей, злобной травли.
Механически нас зачислили на довольствие и в полдень мы уже ощутили столь знакомый и приятный запах наваристых казачьих щей и рассыпчатой каши с салом, принесенных в первую очередь нам. После трехдневной голодовки, мы с жадностью набросились на еду, и этот обед тогда нам показался каким-то небывало вкусным и аппетитным. Бессонные ночи и общая усталость, скоро взяли свое и пообедав, мы разлеглись на удобных нарах, где и проспали до позднего вечера.
Надо сказать, что своим благополучием и наличием удобств, мы в значительной степени, конечно, были обязаны нашему доброму гению, явившемуся нам в образе незнакомца. Из разговоров с ним мне удалось выяснить, что он казак, служит в казачьем бюро в Киеве и часто ездит собирать сведения о казачьих эшелонах, способствует проталкиванию их вперед и вместе с тем помогает офицерам, пробирающимся на Дон, устраиваться в эти эшелоны.
Наслаждаясь отдыхом в теплушке, после мучительного переезда, мы охотно выслушали его рассказ (мы все еще не могли тронуться со станции), не высказав ни сомнения, не проявив особой любознательности. Вот так внешность бывает обманчивой! Мы все чувствовали себя обязанными этому человеку и радовались искренно, что все обошлось благополучно.
Эшелон наш по-прежнему стоял на месте, и никто не знал, когда мы, наконец, поедем. На ж/д станции толпилась весьма разнообразная публика, из которой многие, видимо, уже несколько дней тут ожидали поезда.
Бродя по вокзалу, я обратил внимание на то, что большевистские агенты беспрепятственно и открыто вели здесь свою гнусную агитацию. Какие-то маленькие, по виду невзрачные люди, без царя в голове, одетые в солдатские шинели, шныряли в толпе, взбирались на столы, откуда по тупому заученному шаблону каждый раз произносили дешевые, крикливые фразы из революционного лексикона, восхваляя прелести советского режима и щедро расточая широковещательные обещания, разжигавшие у развесивших уши слушателей больную фантазию и зверский аппетит.
Здесь же, в первый раз в этом мире, я услышал отвратительную клевету и возмутительные обвинения по адресу избранного волей народа Донского Атамана Каледина. Его выставляли исчадьем ада. С изумительной наглостью и бесстыдством, большевистские ораторы разрисовывали его, как ярого противника революции и свободы и как единственного виновника всех несчастий, испытываемых трудовым народом. Дикий вой одобрения достигал наивысшего напряжения, когда агитаторы касались шкурного вопроса, заявляли, что из-за того вы и сидите здесь и не можете ехать домой к вашим семьям, потому что этот проклятый контрреволюционер Каледин с кадетами преградил нам путь.
Так, во мраке кровавого революционного хаоса, наемные большевистские слуги, исподволь мутили казаков и смущали казачью души, обливая клеветой и возбуждая народную ненависть против генерала Каледина.
Имена генералов: Алексеева, Корнилова, Деникина и других, ими упоминались редко. Вся злоба человеческих низов и слепая ярость черни, искусно подогреваемая, направлялась исключительно против Донского Атамана. Кроме радости небольшой кучки городских сумасшедших, красным агитаторам нужна поддержка и широких масс обычных пейзан. А получить ее они могли только обманом.
С общечеловеческой доктриной: " Врать — постыдно", шлюхи-мамаши своих ублюдков видно забыли познакомить! Но, как там говорил Бисмарк? Никогда столько не врут, как перед выборами, во время войны и после охоты.
К моему удовольствию, казаков в толпе было мало. Они держались своих эшелонов и буйный вокзал посещали неохотно. Было только непонятно, что так называемая шароварная "украинская охрана" станции никак не реагировала на эти провокаторские выступления, даже наоборот, многие из этих тупых свинских рож одобрительно поддакивали мерзким ораторам, выражая этим свое сочувствие. При таких условиях, можно было предполагать, особенно вспоминая ночную панику, что Лубны доживают последние дни своей независимости от большевиков. Это же просто стадо мартышек, которым все приелось. Им нужно хлеба и зрелищ.
В совершенно подавленном настроении я вернулся в теплушку. После ужина разговорился с казаками. Их своеобразное мировоззрение на происходящее в России несколько рассеяло мое тоскливое настроение. Вечное Разгильдяйство Российское их еще не коснулось. Убеждений они остались твердых, и все события объясняли по-своему, со "своей колокольни". Несчастье, выпавшее на Россию, считали наказанием, посланным Богом за грехи людей. "Сицилисты", делавшие по их словам революцию и вызвавшие беспорядок, были просто "слуги антихриста" и к ним эти казаки питали жгучую ненависть.
— И чего это, Ваше-скородие, люди еще хотят — рассуждал один казак, степенно оглаживая свою пышную окладистую бороду. — Жили все хорошо, можно сказать в довольстве, жили по закону Божьему и человеческому, и вот в один прекрасный день, все словно очумели. Бросили работу и ну принялись только говорить, да кричать. Пошел раз и я на этот, как его, да "митинг", думал, что там будет, все как у нас, на станичном сходе, так верите, не достоял до конца, противно стало. И чего там только не кричали: Бога и Царя нам не надо, законы долой, отцов не слушай, начальству не повинуйся, этих самых буржуев режь и грабь, становись, значит, разбойником. А вся вина на начальстве: приказали бы нам сразу, поначалу, мы с ними бы по-отцовски разделались, и неповадно было бы другим. Мы-то что, уж тут потерпим, а уж дома то расправимся и научим всех их уму разуму. А только, как у нас дома, мы не знаем. Может быть и правда, что на Дону не все ладно, Люди болтают, что фронтовики и молодежь всем там заправляют, а Атамана они не признают и не слушают. И вот нынче наши ребята слушали, как солдаты ругали Каледина и называли его врагом народа и казачества. Говорили, что придут на Дон, уничтожат Атамана и всех кто с ним. Конечно, мы в дороге уже давно и не знаем, что и как у нас дома и что делает наш Атаман. Когда приедем, увидим. Коли на Дону хорошо, как раньше и Атаман, значит, стоит за порядок, мы поддержим его и по-стариковски разделаемся с ослушниками. Надо только строго наказывать молодежь, не давая ей спуску. Пусть и она послужит так, как мы служили прежде.
Так бесхитростно говорили эти старики, и каждое их слово невольно врезалось мне в душу. В уютной и теплой теплушке, при фантастическом освещении ярко накаленной печи, наша беседа затянулась до глубокой ночи.
