Собеседник немного помолчал.

– Приговор оказался очень суров. Я попробовал попасть на аудиенцию к его величеству. Хотел упасть к его ногам и молить, чтобы тебя помиловали, ведь это в его власти. Но во дворе мне сказали, что император слишком занят и что нет смысла искать случай, чтобы с ним встретиться.

С одной стороны, это меняло дело. Я был рад, что мой брат – не Джек-потрошитель, убивающий невинных направо и налево. С другой – мне предстояло сидеть и сидеть, так что повода для оптимизма не имелось.

Саднило же меня сейчас другое.

– Почему ты отказался от меня, папа?

Действительно, после всего этого в семье на меня молиться должны, а тут прямо как в тридцатые годы: дети отрекаются от отцов, отцы – от детей.

– Мне намекнули в Сенате, что в противном случае следователь не станет закрывать глаза на некоторые несостыковки, и тогда на скамье подсудимых окажетесь вы оба: Валерий за убийство, а ты – за дачу ложных показаний. Мать бы не пережила такого удара, а фамилия Ланских была бы окончательно смешана с грязью. Если хочешь, я буду просить у тебя прощения, сын мой.

Он задумчиво наморщил лоб и посмотрел так, словно на мне было что-то написано.

– Словами делу не поможешь, – изрёк банальность я.

Вот только сейчас эта фраза отнюдь не казалась мне избитой. Слова действительно были тут бесполезны.

– Если у меня какие-то шансы на УДО… то есть на досрочное освобождение? – поправился я. – Допустим, я стану примерно себя вести, и всё такое…

– Примерное поведение не уменьшит твоего срока, – отрицательно помотал головой Ланской.

– То есть мне придётся гнить в тюрьме четверть века, – приуныл я.

Перспектива так себе. Если сейчас мне… ну, лет восемнадцать, на свободу с чистой совестью выйду в сорок три года. Не сказать, что преклонный возраст, однако лучшее время жизни провести в тюрьме… Бр-р-р!

Долбануть башкой об стенку, чтобы раз и навсегда? А вдруг перекинет в другой мир, а там будет ещё большая жопа? Что-то стрёмно рисковать, да и не в моей натуре поднимать лапки кверху и самоубиваться.

– Правда, есть один способ скостить срок, – произнёс собеседник.

Если бы я был кроликом, приподнял бы сейчас уши и насторожился. Отсидеть меньше, чем тебе впаяли, это, несомненно, позитивная хрень, однако, судя по выражению лица Ланского-старшего, сейчас он скажет «но», и за этим последует нечто такое, чего делать точно не захочется.

– Ты можешь подать прошение о том, чтобы пойти служить в батальон смертников, – выдал внезапно отец.

– Батальон кого? – захлопал глазами я.

Ланской-старший пояснил, как для несмышлёныша:

– На самом деле это отдельный его императорского величества батальон особого назначения, но все прекрасно знают, что немногие доживают до конца пятилетнего контракта. Поэтому часть в народе так и зовут – батальон смертников. Служить туда не рвутся, поэтому государь разрешил принимать преступников. Тем счастливчикам, – отец горько усмехнулся, – которым повезёт выслужить все пять лет и при этом остаться в живых, даруется помилование. Особо отличившиеся могут получить личное дворянство.

Мне не понравилось то, что я услышал. В моей прежней жизни отец обещал сделать всё, чтобы я откосил от армии. Он считал, что даже год в ней – напрасно потраченное время. Зная, что сам он оттрубил ещё в советской армии от звонка до звонка, я ему верил.

Нет, повертеть в руках пистолет или автомат, пострелять из него в тире – всегда пожалуйста. А вот наматывать на ноги вонючие портянки, или что таскают на ногах солдаты сейчас, драить зубной щёткой унитазы, ходить строем и задирать на плацу ногу выше головы не больно-то хочется. Так что мысли мои с отцовскими сходились целиком и полностью.

Вот только там была другая жизнь и иные обстоятельства.

Если положить на чаши весов четвертак тюремного заключения и пять лет молодости в сапогах, однозначно перевесит последнее, сравнивать числа меня ещё до школы научили, как и читать и писать. А смертники они или бессмертные… Я привык к тому, что многое в действительности не такое и страшное, как его малюют.

Авось выиграю в этой лотерее, вытащив счастливый билет. Пан или пропал, короче!

– Папа, я решил, – вздёрнул я подбородок.

– Что именно?

– Подам прошение, чтобы меня взяли в этот самый батальон. Всё равно мне особо терять нечего.

Вертолёт приземлился. Где-то наверху по инерции продолжали крутиться его лопасти, разгоняя пыль и комки высохшей грязи.

– Рекруты, на выход.

Внутри длинного и узкого, как кишка, отсека сидели рекруты, то есть ещё не поступившие официально на службу солдаты, в число которых входил и я.

Не ожидал, что всё так быстро завертится. Не успел подать прошение, как через два дня меня уже дёрнули на медкомиссию. Там я впервые увидел в зеркале своё новое отражение и, по правде говоря, не остался доволен увиденным. Аристократия, мать его за ногу! Такое чувство, что меня специально недокармливали: сквозь тонкую кожу просвечивали рёбра, а сама грудь была как у молодого петуха коленка.

Моя прежняя телесная оболочка тоже была далека от идеала, на Шварца я не походил, но регулярные тренировки и полноценное здоровое питание помогали поддерживать себя в хорошей форме. А тут просто дистрофик… Знаю, что некоторым девушкам нравятся такие бледные дрищи, смахивающие на персонажей аниме, у которых всё, что есть, кроме костей и кожи, это острые подбородки и большущие глаза, но лично у меня были другие стандарты мужской красоты.

Когда мне измеряли рост и вес, ожидал услышать какие-нибудь аршины, вершки-корешки и прочие фунты, но нет, тут вовсю использовалась привычная метрическая система, так что я узнал, что во мне сто семьдесят семь сантиметров длины и шестьдесят один килограмм неполезной массы. Параметры, скажем, так себе. Ветром сдует. Удивительно, как я раскидывал этих двух здоровенных лбов в сером? Не иначе творил чудеса в состоянии аффекта.

В целом медкомиссия признала меня пригодным: слух и зрение в норме, плоскостопия и энуреза не обнаружили (слава тебе господи!), сердечко исправное, руки-ноги двигаются, голова на месте. Короче, готов к труду и обороне.

В тот же день отвезли в закрытом фургоне (даже зарешечённых окошек не было) на аэродром, где тоскливо паслись ещё человек десять гавриков вроде меня. Посадили в вертолёт, и часа через три полёта – вуаля, мы приземлились. Где? А хрен его знает, никто не спешил поделиться со мной информацией, а соседи владели инфой не больше моего. Да и не особо-то получилось поговорить: отсек оказался шумным, себя не услышишь, не то что собеседника.

Сели мы отнюдь не на аэродроме, а практически в чистом поле. Разве что в отдалении виднелись бетонный забор и какие-то вышки. Не то зона, не то воинская часть. А может, и то и другое сразу.

Нас уже встречали: впереди стоял верзила с грубым обветренным лицом, позади – двое крепких парней. На всех были камуфлированные куртки (такой расцветки я ещё не видел) с кучей карманов, совсем как на «афганках» советского образца, перетянутые кожаным ремнём со сверкающей бляхой с изображением двуглавого орла, камуфлированные брюки и высокие берцы. На головах – лихо заломленные береты чёрного цвета с кокардой и какой-то эмблемой на боку, которую я не успел разглядеть. У каждого на погоне красовалась одна лычка, только у верзилы широкая, а у его спутников – узкая.

– В одну шеренгу по росту – ста-а-ановись! – Голос здоровяка мог вызывать землетрясение.

Дюжина рекрутов худо-бедно выполнили приказание. Я оказался примерно посредине.

Верзила прошёлся вдоль строя, придирчиво осматривая каждого из нас.

– Опять прислали каких-то ушлепков, – резюмировал он, закончив осмотр. Потом резко развернулся в нашу сторону. – Равняйсь! Смирно! Слушайте и запоминайте, задохлики! Я – фельдфебель Белов. Обращаться ко мне нужно – господин фельдфебель. Зарубите себе это на носу.

Произнеся это, он на секунду замолчал, словно проверял, поняли ли мы его слова.