- Я взял у жены ключ от дверей дома постоялиц и сделал копию. И я приготовил сильный яд из опия и болиголова. Выпив его, она бы заснула и никогда не узнала… – Его голос затих.

Фиске объяснил, что должен был добавить яд в бутыль с лекарством в понедельник, когда приходил в приют проведать больных лихорадкой. Но тогда леди Люсинда призналась ему, то кто она и доверила письмо.

- Я надеялся, что этого удастся избежать. Я встретил Калеба вечером в закусочной на Хеймаркете, и я рассказал ему про письмо. Я сказал «Если мы его не отправим, её отец ничего не узнает, а она будет думать, что он бросил её и, быть может уйдёт оттуда и ничего никому не расскажет». Калеб всё время твердил, что она знает, что его разыскивают за убийство в деревне. Вся эта история казалась такой правдоподобной.

Салли покачала головой. Ей история Роудона казалась просто нелепой. Вывернуть всё шиворот-навыворот, выставить себя жертвой бедной девушки! Тут она вспомнила слова Проныры Пег: «Если хочешь врать людям, говори им то, что они хотят услышать». Фиске мог бы отвергнуть историю Роудона, только поверив, что его сын – хладнокровный лживый манипулятор. А поверить в такое он не мог.

- Думаю, я был глупцом, – вздохнул Фиске, – но это был мой сын, мой единственный ребёнок. А мы всегда были заодно – или это я так думал. Сперва против Эллен, конечно. Она дурно с ним обращалась. Я должен был остановить её. Я пытался – но недостаточно. Я боялся её, понимаете. Я был так слаб, и с ней, и с ним. Быть слабым – это ещё хуже, чем быть злым, думаю.

Очень неохотно он согласился участвовать в убийстве. Они с Роудоном разделились, Роудон забрал письмо, но сжёг внешний листок, где был адрес. Вскоре после этого Фиске столкнулся с Салли. Он не знал, что Роудон следит за ним, желая убедиться, что отец не сделает какой-нибудь глупости в припадке страха или сожаления.

- До того, как… как леди Люсинда умерла… он не говорил мне, что видел меня с Салли в «Петушке». Он должен был объяснить, как получилось, что она украла письмо. Он не говорил, что… что наблюдал за нами или… что сам был с ней. Он сказал только, что говорил, чтобы понять, не выболтал ли я что-то лишнего.

Я добавил яд в бутылку с лекарством утром. Я хотел всё отложить до вечера, когда Эллен не будет в приюте. Я знал, как ревностно она относится к своим обязанностям. Но я также знал, что она и мистер Харкурт собираются работать всю ночь, так что она будет занята. И я не хотел больше откладывать. Я хотел со всем покончить. Глубокой ночью я пришёл на Старк-стрит и выждал пока на улице не будет никого. Тогда я спустился по лестнице, что вела в подвал. Я оставил ботинки снаружи, потому что в доме не было ковров, и шаги бы услышали. Кроме того, я не хотел оставлять следов. Я вошёл в прачечную и выждал, чтобы убедиться, что в подвале и на лестнице никого нет. Тогда я поднялся наверх. Было темно, но я знал, куда идти – я часто бывал в приюте, когда лечил постоялиц. Я прошёл в комнату Мэри… то есть, леди Люсинды.

- Она была мертва? – резко спросил сэр Ричард.

- Я не знаю, сэр. Я не хотел смотреть на неё. Но это маленькая комната, и я видел, что она лежит и совсем не шевелиться. Если бы она дышала, это было бы заметно. Я сделал, что собирался так быстро, как мог. У меня была склянка с лауданумом, почти пуста – такая, что можно купить в какой-нибудь лавке или пабе. Я добавил несколько капель в стакан, из которого она пила, долил туда воды и оставил стакан и склянку на столике. Потом подошёл к двери и прислушался, но было тихо. Я прокрался обратно в подвал и вышел так же как вошёл. А потом было кое-что странное. Я собрался надеть мои ботинки, но понял, что она не мои. Эти были куда старше, потрескавшиеся и изношенные. Я пришёл в ужас. Как будто дьявол решил подшутить надо мной.

- Так вот почему ты говорил «О Господи, мои ботинки!», когда бредил в лихорадке! – воскликнула Салли.

- Не перебивать! – отрывисто потребовал сэр Ричард.

- Я не помню, что говорил это, – признался Фиске, – но, должно быть, я о них думал. Но тогда у меня не было времени ломать голову. Я надел те, что были, и поспешил домой. Там я спрятал эти ботинки и выбросил в реку на следующий день. Но перестать думать о них я не мог. Кто-то забрал мои ботинки и оставил свои, а значит кто-то знал, что я буду в приюте в ту ночь. Даже если это просто какой-то бродяга, он мог кому-нибудь рассказать, и всё бы выплыло. Но, должен сказать, я не был удивлён. Я знал, что поступаю ужасно, а ужасные поступки становятся известны. Библия учит так нас, и я в это верю.

Утром я чувствовал себя кошмарно. Моя голова раскалывалась и кружилась. Я знал, что подхватил лихорадку в приюте. Но когда мистер Харкурт послал за мной, я должен был пойти. Я должен был знать, что они думают, обнаружив… её тело. И я должен был подменить отравленную бутыль с лекарством на обычную, чтобы не погиб кто-нибудь ещё. Я… осмотрел её. Не знаю, как я это вынес, но я осмотрел её. Я думал, что выгляжу виновным как Каин, но никто будто не замечал этого. Все были слишком подавлены. Мистер Харкурт уже начал обдумывать, как представить это происшествие. Я видел, что он хочет избавиться от меня. Я был в таком состоянии, что он, должно быть, решил, что на людях я потеряю голову и скажу что-нибудь, чего не должен говорить. Должно быть, он был очень рад, когда я оказался слишком болен, чтобы прийти на дознание.

Калеб потом сказал, что очень беспокоился, что не получил от меня известий. Из-за этого он сам пошёл на Старк-стрит и рыскал вокруг приюта, пока не узнал из соседских сплетен, что всё прошло, как задумано. Он не знал об этом, но Эллен видела его сначала там, а через несколько дней – у моей аптеки. Он всё ещё беспокоился, что от меня нет никаких вестей. Я думал, что он переживает о моём здоровье, но теперь понимаю, что он просто боялся, что я напортачил или собираюсь предать его. Эллен рассказала, что видела Калеба, но я сумел соврать, что ничего не знаю, что не видел сына и не слышал о нём ничего уже несколько лет.

Когда я почувствовал себя достаточно хорошо, я написал Калебу и договорился о встрече. Это было дней десять после… после смерти леди Люсинды… И за день или два до того, как в приюте я встретил тебя, – он повернулся к Салли. – Он сказал мне, что письмо украла ты, и я напугался ещё больше, хотя не думал, что это возможно. Калеб пытался меня успокоить. Он сказал, что ты, скорее всего, не читала письма – возможно, просто выбросила в мусорную кучу. Но добавил, что если ты вдруг появишься в приюте и будешь задавать вопросы, я не должен подавать виду, что мне что-то известно. Вместо этого я должен был как можно больше узнать – где ты живёшь, почему заинтересовалась письмом, кому ещё его показывала – а потом рассказать ему.

Через несколько дней мы с тобой встретились в приюте. Я был потрясен, но я уже пережил столько потрясений, что привык к ним. Меня больше поразило то, что ты думаешь, будто украла письмо у меня. Я никогда не задумывался, что ты сама не знаешь, откуда оно. По крайней мере, отрицая, что ты утащила его у меня, я не врал.

Это было так странно. Ты многое знала, но понимала не так. Ты приняла за Калеба кого-то другого – того, с кем говорила через окошко. Я знал, что это не может быть Калеб, потому что совсем недавно он сам говорил мне, что не знает, кто ты или как тебя найти. Но я не мог ничего сказать, не раскрыв того, что знаю о Калебе. А потом ты нанесла мне страшный удар – сказала про ботинки. Тогда я понял, что тот человек, с которым ты говорила, мог украсть их. Ты сказала, что он и раньше бывал здесь – что если бы встретила его ещё раз, и он рассказал бы тебе про то, как подменил ботинки?

Это казалось мелочью, но иногда достаточно потянуть одну нитку, чтобы распустить целое полотно. Ты была опасна. Я должен был избавиться от тебя. Но куда больше я хотел спасти тебя от опасности, что грозила тебе самой. – Он опустил глаза. – Я не хотел, чтобы он узнал, что ты в приюте. Не знаю, что бы он заставил меня тогда сделать. Я… я не хотел повредить кому-то ещё.