- Конечно, нет, – согласился коронер.

- Сперва я был поряжен её манерами и речью. Она явно происходила из семейства, что занимает более высокое положение, чем большинство женщин, с которыми мы работали. Это делало её падение более трагичным – имея все преимущества образования и воспитания, она бы стала бы отличным примером своим невежественным сестрам. Должен признаться, я разрывался, не зная, нужно ли принимать её. Её слёзы, её раскаяние, её ясное понимание вины говорили, что она верном пути к спасению. С другой стороны, ей не хватало открытости – она не желала исповедаться в своем проступке. Это показало мне, что Мэри недостаточно смиренна и не может раскаяться от всего сердца. Она ничего не рассказала о своей семье, о прошлой жизни, ни о своем падении. Она упорно отказывалась даже сообщить свою фамилию – я боюсь, что даже имя, что она сказала, имя матери Господа нашего, не было настоящим.

Что же мне было делать, джентльмены? – Обратился он к восхищённым его речью присяжным. – Прогнать её – значит толкнуть обратно на тот путь, что она пыталась оставить. Но упорное молчание, которому она не дала никакого объяснения, показывало, что её ум и сердце преисполнены гордыни, что не оставляет места раскаянию. Я не мог придумать лучшего решения, чем принять её в приют, но провести строгую черту между ней и другими постоялицами, что доверились нам и готовы внимать нашим словам.

Чтобы открыть Мэри глаза на неполноту её раскаяния, я был обязан принять болезненные, но необходимые меры. Она сама обрекла себя на духовное одиночество так что я оставил в одиночестве её тело. По моему распоряжению, она должна спать одна, в комнате, где нет ничего, что могло быть отвлечь её, должна была есть за отдельным столом. Отец должен не только утешать, но и наказывать, а человек моего положения должен выразить неодобрение, когда душа отвергает единственное, что может её исцелить. То, что Мэри не покинула нас – хотя она могла сделать это, когда угодно – говорит мне, что в глубине своего сердца она понимала, что мною движет, и покаялась бы, если бы её вера была крепче, а тщеславие – слабее.

Он замолк. Зачарованные присяжные молчали.

- Конечно, её смерть стала ужасным потрясением. Я скорблю о ней всем сердцем. Она поспешила предстать перед Творцом со своей собственной кровью на руках, и нет судьбы, от которой я бы хотел избавить её сильнее, чем эта. Самоубийство – это грех, который я не оправдываю и не могу оправдать. Но я молюсь за неё и надеюсь, что она смогла найти покой и прощение там, где пребывает сейчас. Несмотря на её упрямство и преступное отчаяние – преступное, ибо кто смеет отчаиваться, когда все мы в руках Божьих, чей сын умер за наши грехи? – несмотря на это хочу думать, что на этот поступок её толкнуло не отсутствие благочестия, но бремя вины, столь великой, что разрушило её разум. Джентльмены, я надеюсь, что вынося свой вердикт, вы учтете душевое состояние, в котором пребывала Мэри и с добротой отнесётесь к её памяти, как если бы судили сами себя.

Женщины в зале тяжело вздыхали. Одна закрыла лицо платком. Присяжные опустила глаза, смущённо ёрзая, будто в церкви.

Джулиан восхищался Харкуртом. Тот смог обернуть смерть Мэри, что была под его попечением, на пользу себе и приюту. Никто и не подумал спросить, как он вообще позволил подобному случится. Никого больше не интересовали факты – все умы занимала добрая, трагичная история, что сплёл преподобный. Джулиан видел в его показаниях множество дыр, в некоторые из которых мог бы проехать экипаж, запряжённый четвёркой лошадей. Но любой голос, назвавший их, оказался бы гласом вопиющего в пустыне.

- Ещё несколько вопросов, мистер Харкурт, – почти промурлыкал коронер. – Это просто формальность, ничего больше. Я уверен, никто из нас не хочет больше отрывать вас от вашей бесценной работы.

Харкурт благосклонно наклонил голову. Джулиану стало интересно, не окажется ли вскорости коронер членом Общества возвращения. А как насчёт присяжных?

- Обнаружили ли вы какие-либо следы насильственного проникновения в приют после того как была найдена покойная?

- Нет. Ни разбитых окон, ни взломанных замков.

- Вы можете предположить, откуда покойная могла добыть лауданум?

- Это моя вина (зрители и присяжные качают головами и не верят). Да, я чувствую, что это в первую очередь, моя вина. Такие молодые женщины подвержены страстям и умеют обходить закон. Им не позволено покидать приют или общаться с посторонними без строгого присмотра, но Мэри всё равно как-то сумела пронести в приют лауданум без нашего ведома. Я боюсь, что слишком доверял постоялицам, верил, что их желание измениться искренне, и они хотят избавиться от дурных привычек, что въелись в них за долгие годы. Могу лишь заверить вас, что теперь удвою бдительность и сделаю всё, что в моих силах, чтобы защитить моих подопечных от них самих.

Джулиан глядел на Харкурта почти с изумлением. Этот человек был гротескным, но удивительным, как экспонат из музея мадам Тюссо – а своей бледной кожей он и правда напоминал восковую фигуру. Джулиан был уверен, что Харкурт врёт – за его речами не было ничего, кроме тщеславия и честолюбия. Но он был красноречив – этого не отнять. И он вновь сумел совершенно увести разговор в сторону от фактов. Вместо того, чтобы размышлять над тем, откуда Мэри взяла лауданум, коронер и присяжные слушали о скорби, страдании и решимости преодолеть произошедшее и трудиться дальше.

Джулиан понял, что пришло время предъявить письмо. Он не сделал бы этого, если бы мог придумать какое-то оправдание хранить всё в тайне. Он не верил, что кто-то здесь придаст этому посланию значение. Харкурт просто назовёт его ещё одним свидетельством упорной гордыни Мэри – ведь к чему такие тайны, если она искреннее раскаялась и смирилась? Коронер и присяжные сочувственно повздыхают, и дело с концом. Джулиан оглядел комнату, но не увидел никого, кто остался бы равнодушен к речам Харкурта, сохранил холодную голову и готовность непредвзято взглянуть на факты.

Но тут его глаза остановились на Сэмюеле Дигби. Старик откинулся назад, уложив больную ногу на стул и сложив руки. На его лице играла циничная улыбка.

«Слава Богу! – подумал Джулиан. – Я не безумец, я не одинок – есть кто-то ещё, кто видит, что за человек этот Харкурт».

Кроме того, Дигби ведь судья, вспомнил Кестрель. Скорее всего, предъявить письмо – это обязанность Джулиана, но он может выбрать, к кому из властей обратиться. Теперь он знал, кого выберет.

Глава 8. Буря поднимается вновь

Джулиан решил, что должен обсудить всё с МакГрегором. Тем же вечером он навестил своего друга в доме доктора Грили и рассказал ему о смерти Мэри и дознании. Доктор Грили отошёл ко сну, что позволило МакГрегору поговорить с Кестрелем в уютной, отделанной тёмными панелями библиотеке.

- Вердикт был предсказуем, – закончил рассказ Джулиан. – Коронер быстро подвёл итог и дал понять присяжным, что, по его мнению, произошло. Почти пустая склянка от лауданума у кровати Мэри, рядом стакан, в котором нашли следы лауданума, её лекарства и воды, ergo^[24], она должна была налить лауданум в стакан, разбавить водой из кувшина и выпить. Показания доктора исключали случайную смерть, но из этого ещё не следовало, что Мэри была в состоянии отвечать за свои поступки. Присяжные поняли, что от них требуется и вынесли вердикт – «самоубийство, совершённое в помрачении рассудка». Дознание окончилось, Мэри могла быть погребена на освящённой земле, Харкурт вышел из воды сухим, а нимб у него над головой засиял ещё ярче.

МакГрегор печально покачал головой.

- Несчастная душа. Этот город должен ответить за многое – он превратил милую уважаемую девушку в самое отверженное существо в мире. Нечего удивляться, что она не смогла жить с мыслью с тем, кем она была когда-то и кем стала сейчас. Её поступок всё равно ужасен – она лишила себя всякой надежды и помощи. Я не верю, что душа не может спастись – нужно лишь правильное влияние в нужное время. Но это Общество возвращения обошлось с ней слишком сурово. Что толку ломать трость и так надломленную?^[25] Конечно, она грешница, но я не стал бы наказывать душу, столь хрупкую и нежную как у неё, так же как не стал бы пускать кровь пациенту, измученному болезнями – хотя многие медики не согласились бы со мной! О, как жаль, что вы до неё не добрались! Возможно, мы могли бы что-то сделать для неё.