- Вы заметили в каком состоянии ума она была?

- Мне кажется, вокруг Мэри и её настроения слишком много шумихи, сэр. Она всегда была не от мира сего – мечтала и разыгрывала такую драму, будто если она умеет говорить, как образованная дама и недурна лицом, то лучше всех остальных девушек. Но это не так – они все равны в глазах Господа, все грешницы, которым нужно наказание.

- Но как она себя вела в тот вечер, миссис Фиске?

- Кажется, как всегда. Я не обратила внимания. Но мистер Харкурт заметил, что она была в каком-то смятении, и я уверена, что он прав. Он хорошо понимает людей.

- Так мистер Харкурт был вчера в приюте?

- Д-да, – она опасливо посмотрела на него.

- Долго он там оставался?

- Он… ну, он был там всю ночь, сэр.

- Это было необычно?

- Очень. Обычно мистер Харкурт строго соблюдает приличия и не остаётся под одной крышей с постоялицами, когда они ложатся спать. Но в этот раз он ждал попечителей, что должны быть прибыть на следующий день. Мистер Харкурт хотел показать им, чего мы достигли. Нужно было много всего приготовить, и мистер Харкурт попросил меня заняться этим вместе с ним. Мы работали всю ночь.

- Когда вы в последний раз видели покойную живой?

- Я думаю, около десяти вечера. Я дала ей лекарство после вечерних молитв.

- Это было то самое лекарство, что называется «Укрепляющим эликсиром Саммерсона»?

- Да. Она принимала его каждый вечер – всего около пальца, – сестра-хозяйка наглядно продемонстрировала свой указательный палец. – Она была худой и бледной. Это лекарство должно было придать ей сил. – Фиске скептически поджала губы.

- Она сказала что-нибудь, когда вы давали ей лекарство?

- Только «Спасибо, миссис Фиске» и сделала книксен. Она очень любила такие жесты.

- Давно она принимала это лекарство?

- Дней десять.

- Кто-нибудь ещё в приюте принимал его?

- Нет, сэр.

После того как Мэри и все остальные отошли ко сну, миссис Фиске и мистер Харкурт работали у него в кабинете. Время от времени она спускалась на кухню, чтобы сделать чаю. Примерно в три часа утра сестра заглянула в дом к девушкам, чтобы убедиться, что все в кроватях.

- Что значит «в дом»? – уточнил коронер.

- Приют состоит из двух домов, они соединены коридором на первом этаже. Постоялицы спят в левом доме – мы называем его «дом постоялиц». В том, что справа расположен кабинет мистера Харкурта, комнаты для посетителей и для работы и молельня.

- А мистер Харкурт ходит с вами проверять девушек?

- Конечно, нет! Они никогда этого не делал.

Коронер закашлялся.

- Хм… Что же… Вы заметили что-нибудь необычное в доме постоялиц?

- Нет, сэр. Несколько девушек сидели и шептались, но я пресекла это.

- Вы видели покойную?

- Видела, очень кратко. Она лежала в кровати – мне показалось, что она спит.

- Она была одна?

- Да, конечно. Она спала в одна в маленькой комнатке в знак позора.

- Отчего же?

- Это было решение мистера Харкурта. Мне не подобает говорить вместо него, когда дело касается вопросов дисциплины.

- Очень хорошо. Вы заметили пустую склянку из-под лауданума на столике у её кровати?

- Нет. Она могла быть там – я не могу сказать. Было довольно темно, а я ведь не искала намеренно. Я просто повернула голову, чтобы увидеть, что Мэри в кровати, и пошла дальше.

Она услышала о смерти Мэри от Маргарет Малдун, вместе со всеми. Она ненадолго заходила в дом постоялиц с мистером Харкуртом, который послал за доктором и приказал ничего не трогать в комнате Мэри.

- Я не могу сказать, что происходило после, потому что пришла мисс Неттлтон, чтобы сменить меня, а услышав, что случилось с Мэри, ужасно переволновалась. Так что я должна была позаботиться о ней, – она бросила взгляд на мисс Неттлтон, которая сжалась на стуле.

Салли вцепилась в сюртук Джулиана.

- Она не рассказала, куда так спешила в чепце и шали сразу после того как Мэри нашли мёртвой.

Прежде чем Кестрель успел ответить, коронер спросил:

- Могут ли постоялицы сами достать лауданум?

- Определённо нет. Мы держим его в кладовой, дверь в которую всегда заперта. Там же храниться спиртное для медицинских целей, и мы не держим у себя тех, кто будет рыскать по дому в поисках выпивки.

- Могла ли покойная как-то достать лауданум из этой кладовой?

- Я думаю, сэр, что она могла, но она этого не делала. Я проверила запасы – лауданум не пропадал.

- Вы можете предположить, где она могла его взять?

- Не единой, сэр. Но эти женщины достаточно хитры. Когда я на дежурстве, то вижу их постоянно и осматриваю комнаты, чтобы убедиться, что никто не прячет ничего неподобающего. Никогда в прошлом им не удавалось тайно пронести что-то снаружи. Это не моя вина, мистер Харкурт! Мы делали всё, что могли! Мы не можем помочь, если…

- Да-да, миссис Фиске, я уверен, что вы сделали всё, что было в ваших силах.

- Спасибо. Вы свободны. А теперь, – коронер зловеще откашлялся, – я хочу услышать показания мистера Харкурта.

Присяжные вытянули шеи и зашептались, когда Харкурт занял место свидетеля. Публику явно обеспокоили некоторые показания – особенно рассказ о том, как сурово в приюте обращались с Мэри. Но если Харкурт и почувствовал их настроение, то виду не подал. Он был мрачен и спокоен – с коронером присяжными преподобный говорил уважительно, но чуть отстранённо, будто от закона и фарисеев его отделяла целая духовная пропасть.

По просьбе коронера преподобный немного рассказал о себе. Его зовут Гидеон Хакурт. Он рукоположенный священник Церкви Англии и настоятель прихода в Норфолке, который ныне поручен заботам викария (Джулиан навострил уши при упоминании Норфолка, но больше это никого не заинтересовало). Посетив Лондон несколько месяцев назад, он был потрясён количеством пропащих женщин на улицах и охватившей всё общество постыдной распущенности, благодаря которой процветало это порочное ремесло. Он читал посвящённые этому проповеди и нашёл немало мыслящих схоже людей, желавших очистить улицы от язв общества в человеческом обличие. Он решил, что должен помочь стольким заблудшим, скольким сможет – они начнут с покаяния и преображения, а потом их вернут в семьи или научат зарабатывать себе на жизнь добродетельным, уважаемым ремеслом.

Присяжные одобрительно кивали, но их симпатий Харкурт пока не завоевал. Преподобный описал, как основал Общество возвращения и похвалил тяжёлый труд его членов, многие из которых, как он отметил, были настолько добры, что сегодня пришли выразить ему свою поддержку.

Окружавшие его женщины лучились. Преуспевающие мужчины раздулись от гордости, будто были уверены, что их покровительство полезно каждому. Газетчики переглянулась, закатили глаза и покачали головами.

Харкурт уточнил, что приют был открыл около трёх месяцев назад. Всё время в него приходили и уходили постоялицы. Несколько, признал он, не смогли извлечь пользы из предписанного им распорядка работ, молитв и сурового примера, что подавали сёстры-хозяйки. Этим несчастным позволяли уйти – в приюте никого не держали против воли.

- Но куда больше было успехов – женщин, что приходили к нам закостенели в грехе, а их чувство нравственности было притуплено пороком – так же, как постоянный шум губит слух, а постоянное чревоугодие – вкус. Эти женщины учились каяться – очищать души исповедями и оплакивать грехи, как дети перед строгим, но любящим отцом. Я, конечно же, говорю не о себе, но о Господе, а сам лишь стремлюсь исполнять угодное ему дело в меру своих сил.

Коронер был впечатлён, но кажется, чувствовал, что они отклоняются от темы.

- Когда в приют попала покойная?

- Около двух недель назад. Это было во вторник, ближе к вечеру. Она пришла одна, одетая так безвкусно и кричаще, как одеваются все, кто занимаются её ремеслом. Мэри была в смятении, но говорила очень мало. Я тогда был в приюте и говорил с ней сам. Чтобы соблюсти приличия, при разговоре присутствовала миссис Фиске. Моя работа такова, что я не могу позволить даже малейшего проявления непристойности.