Шевцов вошел в чистенькую кухню с большими солнечными окнами на улицу, украшенными ярким тюлем с рисунком из крупных георгинов. Жалко смотрелась на его фоне измученная бессонницей, с выплаканным блеклым лицом, нелепо и небрежно одетая женщина, сидящая на простом стуле. К ее коленям припал костлявый мальчонка пяти-шести лет, с подсохшими, грязными разводами от вспухшего носа к щекам. Его рыжие волосы торчали неопрятными клоками.

Шевцов собрался с духом:

– Вы вдова? Мои искренние соболезнования.

– Благодарствуйте. Вы знали моего мужа?

– В некотором роде – в момент гибели…

– Вы были там?

Шевцов замялся.

– Я был в оцеплении у Нарвских ворот.

– Вы стреляли?

– Отдавал приказание.

– Боже мой. Зачем вы здесь. Или вам мало того горя, что вы нам принесли?

– Я пришел просить прощения, сударыня. И если я только могу хоть чем-то быть полезен… Денежными средствами, либо помощью детям в получении образования…

Женщина взорвалась рыданиями. Пехотный подпоручик Шевцов поежился, чувствуя, что под мундиром покрывается гусиной кожей.

В дверях возник мрачный малокровный мальчик лет десяти – одиннадцати:

– Мама! Что?

Девочка, обхватив спину женщины, уговаривала с усталой безнадежностью:

– Мамочка, ну не надо, успокойся!

– Ой, Манечка, кровинушка… Скажи, чтобы господин офицер ушел.

Отрок полоснул обозленными глазами:

– Зачем маму тревожите? Что вам?

Шевцов поник головой:

– Конечно, я понимаю… Еще раз прошу прощения – если только возможно…

Он сконфуженно удалился.

– Господин офицер! Задержитесь, – на лестничный пролет выбежала долговязая юница, – мама сейчас не в себе… А нам еще жить… В посмертной пенсии для семьи папане отказано как участнику беспорядков… Передайте эти деньги мне.

– Непременно… Разумеется, – оживился Шевцов, поспешно извлекая портмоне. – И вот что: предоставьте мне возможность оказывать вам ежемесячное вспомоществование. Вплоть до совершеннолетия. Сколько вас у отца?

– Четверо. Еще сестра – три года, Варюшка. Поскребыш.

– То милое дитя, что было у вас на руках? Скажите, а вы случайно не состоите в родстве с…

– К графьям Чернышевым не имеем никакого отношения. Все спрашивают. У нас и фамилия иначе пишется.

В просторной столовой Валерия Леонидовна на правах хозяйки потчевала любезного гостя. Мать ее давно умерла, а отец так и не сумел утешить себя новым союзом, встретив ревнивое сопротивление единственной, боготворимой, своенравной дочери. Впрочем, позднее, перепоручив дитя Мариинскому обществу воспитания благородных девиц, он дозволил себе негласные отношения с незамужней дамой лет тридцати, навещая ее скромную квартирку в доходном доме.

Передавая Шевцову вазочку ароматного черешневого варенья, тонкокостная, рыжеволосая Лера в светло-лиловом поплиновом ниспадающем платье воодушевленно делилась только что прочитанными газетными новостями:

– Наше порочное самодержавие покрыло себя очередным позором – вы слыхали, Валерий?

– Что такое? Отчего столь нелицеприятная, можно даже сказать, жесткая характеристика?

– Как? Разве не преступление – цинично устроить кровавое побоище, расстреляв безоружный народ, включая женщин и детей!

– Ну… не такие они безоружные… И женщин с детьми зачинщики привели для своего прикрытия и для пущих жертв. А из отвлеченного понятия «народ» газетчики сотворили жертвенного агнца – и злоупотребляют им как только могут.

– Откуда вам известны такие подробности?

– Я имел несчастие находиться там, Лера.

– Как! Вы участвовали в расстреле рабочей демонстрации?

– Мы выполняли приказ, chreie.

– Mais vous devriez comprendre: c'est terrible! И именно – на святого Филиппа Московского!

– А что, если бы в другой день расстреляли, – было бы не так ужасно?

– Поразительное бессердечие.

– Дорогая, я стрелял в бунтовщиков.

– Et si vous etiez a faire fusiller nos servants? Ou bien les voisins?[2]

– Коль скоро присоединятся к террористам и возьмут в руки оружие – несомненно. Надо будет – не дрогну.

– Господин Шевцов, да вы – чудовище! – с ужасом в голосе воскликнула чувствительная молодая особа.

Шевцов прикусил губу, сдерживая себя. Он не терпел пафоса, тем более в отношении малознакомого собеседнице предмета. Наигранные эмоции Валерии прозвучали неискренно, впрочем, истеричные нотки в голосе девиц были вполне в духе времени.

В начале февраля, на фоне беспрестанных революционных брожений, охвативших центральные регионы Российской Империи, грянуло новое потрясение: убийство членом боевого подразделения эсеров Великого князя Сергея Александровича, недавнего московского генерал-губернатора. Шевцова это событие особенно расстроило: он был искренним почитателем Великой княгини Елизаветы Феодоровны, покорившей его воображение грациозной деликатной красотою. Супруга дяди царствующего монарха представлялась Шевцову воплощением целомудрия, благородства, женственности.

В противоположность идиллическим представлениям Валерия Валерьяновича, его личная семейная жизнь решительно не заладилась. Лерочка болезненно ревновала его ко всем окружающим особам женского пола, вплоть до прислуги. Неожиданно она настояла на том, чтобы рассчитать горничную Марию, но и новая служанка ее не устраивала. Валерия едва сдерживалась, перехватывая обращенные к Шевцову любопытствующие взоры, – и дома взрывалась отчаянным протестом, переходящим в обвинения. Объяснения на повышенных тонах происходили едва ли не ежедневно. Молодожены перестали появляться в свете. Шевцову трудно было объяснить товарищам причину своего удаления из общества. Патологическая ревность Валерии была тому причиной. Молодой супруг к тому же опасался, как бы их разногласия не стали предметом сплетен, по причине невоздержности жены. Привыкший к самоуважению Шевцов не мог принять уничижительных прозвищ, обильно даруемых Валерией Леонидовной. Его мужское достоинство было уязвлено необузданностью избалованной жены.

А Шевцов – увы! – и в самом деле нравился прекрасному полу. Валерий не интересничал и не рисовался, но умел расположить собеседника тонким чувством юмора и неожиданно вспыхивающей открытой улыбкой. Знал себе цену и большею частью добивался своего. Признавая должным вести здоровый образ жизни, не курил и редко потреблял горячительное. Молодой человек выработал отменный навык самодисциплины: прибывая в штаб округа больше чем на три дня, устанавливал себе необходимый минимум поддерживающих упражнений – и неукоснительно ему следовал. Работоспособный, увлеченный, решительный.

Женщины чутьем угадывали его надежность и твердость характера. Именно к нему первым делом обращались ищущие взоры девиц, солидные немолодые дамы спешили выразить ему симпатию. Но Шевцов не позволял себе злоупотреблять этим вниманием, хотя и принимал его как нечто привычное. Ему претила супружеская измена.

* * *

Валерия Леонидовна слыла поклонницей оперного «патриотического» репертуара. Шевцов, угождая супруге, организовал выезд в императорский Михайловский театр, где передвижная труппа Мариинского давала «Садко» Римского-Корсакова. Пара с приличествующей случаю неторопливостью расположилась в партере, неподалеку от сцены.

Валерия Леонидовна в бордовом туалете, в шляпке и перчатках цвета «пепел розы» – смотрелась выше всяческих похвал. В антракте молодая женщина с досадою обнаружила, что многие театральные лорнеты обращены непосредственно на их персоны. Болезненно раздутая, нездоровая фантазия Валерии неизменно приписывала повышенное внимание публики интересом к особе Валерия Валерьяновича.

Случилось это и теперь. Полная драматического негодования, госпожа Шевцова, не дожидаясь второго акта, решительно направилась к выходу. Недоумевающий Шевцов, предположивший приступ мигрени, озабоченно последовал за ней. В экипаже Валерия Леонидовна вместо вразумительных объяснений издала нечленораздельное шипение раненой рыси и до самого дома восседала в величественном расстройстве духа, демонстративно отодвинувшись и отвернув от мужа гневное, пошедшее малиновыми пятнами лицо.