Валерий усмехался, медноволосая Лерочка обнажала высокие десна в пристойной улыбке.

– Ну хорошо, а как вы дома друг друга станете именовать? Лерочка с Лерочкой? Шевцов, как вас сестрица к обеду зовут?

– Мы Валерика Валенькой станем называть, а меня – Лерой, по-домашнему, уж как повелось, – откинув обычную церемонность, доверительно делилась Валерия Леонидовна.

– Не подсказывайте, Лера, пусть сам разгадывает, если такой любознательный.

– Шевцов, признай, в училище ты нарочно воздерживался от светской жизни и хранил себя для дивной Афродиты. Милая Валерия Леонидовна! Ручаюсь: он был целомудрен, аки агнец, и занимал себя исключительно тем, что вгрызался в гранит науки. И – voila! – в результате имеем отличника 1 разряда, на зависть соперникам!

– Уймись, болтун. Лесть тебе совсем не к лицу.

– Виноват! Отныне стану восторгаться скрытно. Но я не в силах сдержать ликование в присутствии восхитительной пары. За вас, господа!

– Изволь, шалопут. Добавить шампанского?

– Не откажусь. Как намереваетесь провести Крещение, уважаемая Валерия Леонидовна?

– 5 января[1] после навечерия соберемся домашним кругом, по-семейному, а в праздник мы с Валерой отправимся по родственникам с поздравительными визитами.

– Рассчитываешь подать прошение об отпуске, Валерий?

– Да, после венчания к концу января отправимся в свадебное путешествие по Италии. Господин полковник одобрил мой выбор и отечески благословил.

– Как же иначе. Общеизвестно, как начальство к тебе благоволит, баловень судьбы. Ваше здоровье, Валерия Леонидовна.

Выходя из квартиры, Дружной повернулся к товарищу:

– Отчего Емельянов не явился?

– Дуется, что я отбил Валерию. Ничего. Перемелется – мука будет.

– И на венчание не собирается?

– Очевидно, нет.

– Почему бы Борису не переменить предмета воздыханий? Или незадачлив в амурном вопросе?

И Дружной принялся излагать свое представление об отношениях полов. Шевцов не был расположен его поддерживать.

– Шевцов, ты старомоден, как забытый на чердаке башмак, и добродетелен до приступа рвоты. Над тобой, помнится, еще юнкера потешались, что ты льнешь к пыльным книгам и более занят благонравными визитами к папеньке, чем братскими пирушками. И как только тебя не зацукали, чем ты пронял наших корнетов? Твое бытие безвкусно и бесцветно, Шевцов! Как тебе с этим устаревшим во всех смыслах, захламленным образом мыслей удается привлекать женщин?

Валерий почувствовал себя задетым:

– Я не стремлюсь никого привлекать, не к чему и спорить. И откуда тебе знать мою жизнь? Что есть, по-твоему, настоящая, яркая жизнь? Сколько людей нашего круга пребывает в нереализованной праздности – и довольно эффектно, театрально томится. Точно соревнуются – кто кого перехандрит и переохает. Причем норовят подвести под это свое высокохудожественное томление вздорную философскую основу, которую можно коротко передать одним емким словом: пустословие. То составляют «третье Евангелие», то завывают бездарные вирши о спасительной абстрактной жертве и, без перехода, об исступленности неизбежных порочных страстей. И все в едином порыве массового безумия разрушают единственную основу, на которой зиждется их благополучие. Точно пассажиры потерявшего управление корабля, дрейфующего в открытом море. Их крутит подводными течениями и переменчивым ветром, а они заламывают руки и упиваются бесплодностью жизни, вместо того чтобы немедленно и толково заняться починкой двигателя. И ведь даже не подозревают, что своим бездействием приближают неизбежную гибель всего судна. Мало того: половина пассажиров даже не скрываясь, долбит днище, а вторая – аплодирует либо, отвернувшись, хватается за мелкие делишки. От них разложение передается команде, которая им потворствует… У меня оскомина от этой паранойи самоуничтожения. По моему мнению, жизнь должна быть осмысленной, ответственной, подлинной. Без надрыва и пошлости. Моя жизнь – реальна и наполнена. Знаю, это ныне не дорого ценится. Теперь в моде страдать без причины, заглушая тоску истошным пустозвонством. Короче говоря: с жиру бесятся. Но утонченно, изысканно бесятся.

– Смею не согласиться. В разгаре живой дискуссии мы находимся в поиске лучших, новых смыслов и идеалов. Новой духовности и новых целей для возрождающейся России. А ты, Шевцов, зол. И радикален в суждениях.

– Ничуть. Отображаю действительность, как она есть. А ты как раз бесцельно продолжаешь словопрения: спор ради спора.

– Ты намерен свернуть дискуссию оттого, что пасуешь перед моими аргументами!

– Отнюдь нет. Просто у меня органическое неприятие бесплодной полемики. Мне жаль распылять энергию и тратить время.

– Ты бываешь невыносимо скучным и пресным, как великопостные щи.

– А тебе не хотелось бы обсудить что-нибудь конкретное, прикладное, полезное? Тогда помолчим.

6 января 1905 года Валерия неожиданно вызвали в полк, стоящий в предместьях столицы. Командование сухопутных войск известили о необходимости быть наготове, чтобы в любой момент отправиться в Санкт-Петербург. Валерий не успел сообщить об этом Лере. На Крещение они не увиделись, что вызвало нарекания обиженной девушки.

8 января полк прибыл в столицу и расположился во временных казармах. Ранним морозным утром 9 января пехоту вывели на улицы и построили группами, чтобы воспрепятствовать демонстрации рабочих продвинуться к Зимнему дворцу. Задачей пехотных частей была поддержка казачьей кавалерии, получившей приказ раздробить и рассеять колонны, организованно подходившие из рабочих районов.

Подпоручик Шевцов отправился со своим отделением к Нарвским воротам. Валерий Валерьянович был предельно собран: это было его первое дело. Ему не довелось принять участие в Русско-японской войне, и он считал себя новичком, хоть и храбрился. Напряженные шеренги солдат и конных гренадеров курились паром. На морозе остро пахло лошадиным потом и навозом.

Демонстрация с хоругвями и иконами накатывалась безбрежной волной. Казалось, по всему городу несется пение «Спаси, Го-о-осподи, люди Твоя-я-я и благослови достоя-я-яние Твое-е-е». Воспринималось до жути тягостно.

– Отправьте вперед кавалерию – унять бунтарей! – услышал Шевцов.

Наезжая на забастовщиков, всадники засвистали нагайками – толпа вскипела воплями, ругательствами, проклятьями. Из ее недр грянул выстрел. Одного из наездников сволокли наземь. Взводного саданули по спине древком креста, досталось и его лошади по крупу.

Побуждаемые подстрекателями, люди продолжали напирать. Цепочка в шинелях по команде ощерилась штыками. Прозвучали упредительные сигнальные рожки.

Шевцов расслышал лихорадочный шепот капитана:

– Не расходятся! По уставу полагается стрелять боевыми.

Рабочие напирали с нарастающим возмущенным гулом. То тут, то там рассеянные в толпе группки эсеров принимались горланить призывы к свержению самодержавия, стремясь обострить ситуацию. Обстановка накалилась до предела.

Капитан нервничал:

– Поступили указания от Его Превосходительства?

– Так точно! Боевыми!

Отдаваясь эхом в голове, прогремели выстрелы. За мгновенье до этого первый ряд демонстрантов дружно бросился на землю и стремительно откатился в стороны, точно наперед ожидая перестрелки. Теперь уже стреляли и в пехотинцев – из толпы и с крыш прилегающих к площади зданий, но нестройно, невпопад. Иступленные крики покалеченных повисли в воздухе. Люди бросились бежать, давя и сметая друг друга, с остервенением напуганного стада затаптывая упавших. Кровопролитие свершилось.

Шевцова ощутимо трясло. К горлу подкатывала сосущая тошнота. Он и помыслить не мог, что придется расстреливать русских, гражданских. Не так он представлял себе военную службу.

Проспект стремительно обезлюдел. На скользкой ледяной мостовой остались темными силуэтами убитые и возбуждавшие ужас, хрипло стонущие и орущие раненые. Солдаты помогали их вывозить. Шевцов остановил взгляд на покрытом меловой бледностью, усатом лице коренастого мертвого мужчины: