— Какой же ты глупый.

— Еще есть что сказать?

— Я много что хочу тебе сказать.

— Оставь это много себе. Я не хочу тебя ни видеть, ни слышать.

— Именно поэтому у тебя ебаный сгусток магии на груди?!

— Да, ебаный сгусток магии имени тебя, и что?! Иди к черту, Малфой. Просто иди уже к черту наконец.

Этот крик на грани истерики разрывал душу. Вина, вина, одна сплошная беспросветная вина рождалась в темноте от этого сломанного голоса.

— Чарли, — рука Билла легла ему на плечо, успокаивая. — Идем. Нечего разговаривать с этим проклятием нашей семьи. Чтоб ты сдох, Малфой.

— Взаимно.

— Люц.

Обнимающие руки Артура были спасением от всего этого безумия. Он никогда бы не попросил делать это, но Уизли, прекрасно зная, что родня, расстроенные и злые, смотрят на них, все равно целовал его. Так, как обоим это было нужно. Пусть смотрят. Раз сменил приоритеты, нечего вспоминать старые. Теперь его приоритетом был Люциус и важно было только то, что он расстроен и это нужно исправить.

— Идем домой?

Тот лишь кивнул, сильнее обнимая его, желая только одного: чтобы эта черт знает откуда взявшаяся вина притупилась. Он не хотел этого чувствовать, он не хотел с этим жить.

***

Вечер был унылым и каким-то совсем бестолковым. Даже лис с енотом притихли, чувствуя настроение своих людей.

Вино не лезло, ужин тем более. Они уже час сидели за столом и каждый думал о своем, отчаянно пытаясь собрать себя обратно в подобие независимой счастливой личности.

— Что у него на груди? — все-таки спросил Артур, отставив от себя нетронутый бокал.

— Древняя хуйня, — не удержался от ругательства Люциус. — Ей в свое время рыцари грешили, посвящали себя даме сердца. И подыхали от этого. Как непреложный обет, только в любви. Посвящаешь всего себя одному человеку навечно. Ни влюбиться заново, ни забыть, ни жить дальше. Идиотизм полнейший. Магия не черная, но мерзкая. Представить себе не могу, зачем он это сделал.

— Ты в этом не виноват.

— Я виноват в том, что тогда, в Заповеднике сказал ему «да». Если бы я отказал, ничего бы этого не было. Так что нет, я виноват. И очень сильно.

Он сам не знал, почему это так сильно задевает, но его всего трясло и, сколько бы он сам себя не обнимал, эта дрожь даже не думала униматься.

— От того, что ты будешь себя уничтожать, чужой выбор не изменится, — Артур протянул руку через стол, накрыв его ладонь своей. — Мы вычеркнули их всех из своей жизни. Семья — это ты и я. Помнишь?

— Когда мы с тобой успели ролями поменяться?.. — грустно усмехнулся Малфой, но в итоге согласился. — Да, ты и я. Пойдем наверх? Что-то есть совсем не хочется.

***

Утро было серым, из таких, когда глаза не открываются и жить совсем не хочется. Люциус категорически отказывался не то, что вставать, а просыпаться и жить эту жизнь. Весь его мир ограничивался кроватью — прелестным сонным королевством без бед и забот, и покидать его он не собирался.

— Можешь даже не пытаться меня ждать, я не пойду, иди один, — пробубнил он откуда-то из-под одеял. Может прогулка в деревню до продуктовой лавки и была бы ему на пользу, только вот через не проходящую дрему вдруг торкнуло осознание и отсутствие благоверного было как никогда кстати.

— Ты себя хорошо чувствуешь? — его беспокойство, забота, ласковая рука, гладящая по щеке, все это приносило такое благодатное спокойствие. Каких богов только нужно было благодарить за него, покорного, заботливого, так изменившегося ради них двоих?

Люциус безумно его любил и сам для себя в один момент решил, что сегодня у них в доме будет последний гость и больше они никого никогда на порог не пустят. Это их мир, их личное царство, которое больше никто никогда не тронет.

— Голова побаливает. Погода, наверное. Иди, не торопись, я еще посплю.

— Уверен?

— Да.

— Что-нибудь купить тебе?

— Чего-нибудь сладкого. И вина.

— Как всегда, — с улыбкой закатил глаза он. — Я тебе завтрак оставил на тумбочке, если захочешь, поешь.

— Спасибо.

Пусть чай и кусок шоколадного пирога и рисковали еще несколько часов оставаться под куполом согревающий чар, это не отменяло факта этой щемящей сердце заботы. Люциус вполне мог сам спуститься на кухню, когда окончательно бы проснулся, сделать себе эту чашку чая и найти этот же кусок пирога, но ведь такая огромная разница, когда ты делаешь что-то сам и когда о тебе с такой любовью заботятся.

Спустя три поцелуя, слитые в один, Люциус все-таки отпустил его гулять по лесам и деревням, а сам всеми силами старался просто не уснуть.

Гость с кладбища, приглашенный вчера на разговор, объявился почти сразу, стоило только Артуру скрыться на тропинке за первыми деревьями.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, Перси.

Первая мысль от его присутствия была: «дементор». Холод и тошная депрессия, идущая от невидимого для простых людей силуэта, полностью повторялись, как от этих чудовищных существ. Уж Малфой как никто другой помнил эти ощущения. Азкабан навсегда засел у него у душе и забываться не собирался, вспоминаясь каждый раз, будто всплывая с самого дна памяти.

— Меня до сих пор удивляет, что вы меня слышите. Мне так давно хотелось хоть немного поговорить с кем-то, кто живой, но кроме вас меня никто не видит и не слышит.

— Тебя никто и не услышит. Ты рассыпаешься на куски, мальчик. Что же ты наделал?..

— Чисто технически, — со свойственным еще при жизни занудством заметил он, — не рассыпаюсь, а кормлю собой рыб. Мое тело где-то на дне Темзы. Пусть. Его не скоро найдут.

То, как легко, спокойно он об этом говорил, по-настоящему пугало. Люциус только силой воли заставлял себя не закрываться от него, не подавать вида, что рядом с ним некомфортно. Мальчик может и сам не понимает, что с ним произошло. А может понимает даже слишком хорошо.

— Как мне тебя освободить?

— Я не хочу свободы.

— Но ты не жив и не мертв.

— Это страдание, быть между, — нехотя согласился Персиваль. — Но это вечность. Целая вечность, принадлежащая мне.

— Как ты вообще к этому пришел?

— Я предполагал, что так будет. Но знаете, я просто влюбился. Ради любви и не такое вытворяют, ведь правда?

— Правда. Но неужели тебя правда устраивает такое… существование?

— Да.

— А как же твои амбиции?

— Зато теперь я вечен. Все знания мира мои.

— Ты продал душу за иллюзию.

— Может быть. Но я в жизни не был таким счастливым.

— Не буду скрывать, меня это пугает.

— Понимаю. Вы об этом хотели поговорить?

— Да.

— Не говорите отцу, пожалуйста, он будет страдать. Нас и так живых как-то… слишком мало.

— Не скажу, — кивнул он, задумавшись, действительно стоит ли держать такое в тайне. — Но… Перси, если захочешь освободиться… приходи ко мне. Пока я жив, я найду способ тебе помочь. По крайней мере попытаюсь.

— Спасибо. Надеюсь, больше не буду пугать вас своим присутствием. Всего доброго.

— Прощай.

Другой такой же черный в синем свечении силуэт все это время ждал его за пределами дома. И, встретившись, они оба исчезли, будто и не было.

Из-за них было безумно грустно. Эта любовь была тошная, страшная, они оба как два дементора, только без тел. Это жутко. И об этом совсем не хотелось думать. И о своем желании помочь тоже думать не хотелось. Это было какой-то жалкой попыткой заглушить свое чувство вины из-за Чарли. Сгубил одного, так надо помочь другому. Только вот никому из них помощь не была нужна. Они сами сделали то, что хотели, и жили (или не жили) так, как сами того захотели.

***

Артур вернулся через несколько часов, большую часть времени просто позволив себе бездумно гулять по лесу. Природная тишина прекрасна, да и лес летом, такой живой, зеленый, в пробивающихся золотых солнечных лучах такой красивый. Он сам уже за собой не замечал, но всегда продумывал, как бы описал все, что видит, словами. Даже когда Люциуса рядом не было.

Первое, что встретил его дома, был большой мячик, оставленный у самого порога, как будто специально, чтобы он со всеми своими покупками оступился. И это было только началом. Самые разные мелкие вещи по дому были раскиданы как будто у них и правда несколько маленьких непослушных детей. За день без присмотра дом превращался в сущий хаос. Нашлись шкодливые детишки в спальне, они мирно себе спали — лис в ногах Люциуса, а енот у него на груди под одеялом, только большой влажный нос и тоненькая лапка торчали.