— Фанатики с обеих сторон едва ли могут послужить милосердию. — Хейзан задумчиво посмотрел на лоснящиеся камыши и отломил один из них. — Говорят, их можно есть.

— Только корни, — ответила Рохелин и кашлянула: — Почему они ненавидели гилантийцев?

Хейзан отшвырнул камыш в ручей и так же задумчиво пронаблюдал за тем, как он уплывает вдаль.

— Суть их культа заключалась в том, что магия — нечто священное, дарованное нам свыше, и к нему нельзя прикасаться. Гилантийцы же пропускают магию через сознание, а значит, оскверняют ее. Вдобавок, Гиланта — еще и абсолют эгоизма, ведь сознание — это ты и есть, жалкий человечишка. А они эгоизм не любили, хотя во всем его проявляли.

— Значит, внутренний огонь это саморазрушение? — спросила Рохелин. Хейзан оперся обеими руками на траву и выпрямил спину, щурясь на мягком осеннем солнце.

— Поэтому гилантийцами восхищаются дурные юнцы, но затем жизнь дает им по лбу, и они идут драить коровники.

— Зато проживут дольше.

Хейзан отмахнулся:

— И без Гиланты в сорок умрут.

Краем глаза взглянув на Рохелин, которая беззаботно, словно бы путники не направлялись в логово Обездоленных, болтала ногами в воде, он сосредоточил магию и легким движением ладони поджег желтую кувшинку-кубышку, приютившуюся в омуте. Огонек поплыл по воде вместе с листьями, источая блеклый дымок.

— Красиво, — тихо произнесла Рохелин.

Хейзан проглотил нахальную фразочку “Я знаю” и задул пламя по щелчку пальцев. Кувшинка закачалась на поверхности, невредимая.

— Когда-то в Древнем Сканде от кэанопоклонников откололась ветвь, прозванная гударлингами, — сказал он. — Они сохраняли веру в священство магии, однако практиковали Гиланту. От них осталось странное очень заблуждение, будто в темной магии, как они это называли, есть нечто творческое. Скорее, нечто исследовательское, с той лишь разницей, что ты ищешь скрытые знаки не на стенах могилы, а внутри самого себя.

— Они и сами странные были, — отозвалась Рохелин. Не страннее, чем простые гилантийцы, подумал Хейзан.

— Не спорю, — промолвил он вслух. — Но магия — не созидание, а изменение. Всегда. Можно, конечно, сказать, что создавать значит преломлять что-то, когда-либо виденное и слышанное, и даже будешь немножко прав, но… эти стрелы разнонаправлены. Эолас как-то раз объяснял мне. Используя магию, ты знаешь, что получишь, а созидая — никогда. И, с его слов, “от бездыханной суммы измененного творение отличает капля клея — или крови”.

Это несомненно было красивым — более красивым, чем его маленький фокус, — но Рохелин его таковым не назвала. Глаза его назвала — тогда, позавчера, когда они приходили в себя после шторма.

— Как расплавленное золото, — шепнула она.

Хейзан сказал, что это из-за заката, но Рохелин только лучезарно улыбнулась:

— Что за скромность?

Раздался плеск, вернувший его в реальность — Рохелин швырнула в воду прибрежный камешек. Тот проскочил над водой три раза и ушел на дно. Хейзан поднял другой камешек, примерился и бросил — раз, два, три… пять. Окинул Рохелин победным взором; девушка насмешливо склонила голову, признавая поражение.

До Ха’генона оставалось полтора дня пути темным лесом, и, когда они уже собирались сниматься с места, Хейзан позволил себе последнюю метафору:

— Это все равно что дорога.

— Что?

— Магия. Прямая, как стрела, и ты на ней — межевым столбом. За тем исключением, что межевые столбы не мнят себя управителями вселенной, а мы — всегда, даже если отрицаем.

Леут не писал об этом, однако наверняка думал — как думает о власти каждый, кто ею облечен.

— Дорога хитрее, чем ты полагаешь, — произнесла Рохелин, наклонившись и смахнув тину с края Хейзанова плаща.

— И поэтому, — сказал Хейзан, чувствуя, как расстилается вдалеке новое откровение, — магия вновь похожа на нее.

Под сапогами — лиги до земли, солнечный свет вихрится кружевами. Рохелин стоит спиной к туче, и ее метущиеся волосы сливаются с чернотой. Две стены, мгновением позже — земля разверзается в глину, что наощупь как стеклянные бусины — по крайней мере, скользит точно так же. Вновь Рохелин, не перед ним, но под — бежит пальцами по позвонкам и вскрикивает, запрокинув голову. Петли скрипят. Не буди лихо, пока оно тихо. Irtaa kyl salmia — человек только брешь. Усилием мысли он обрывает раздражающее мельтешение и встает в полный рост — лишь затем, чтобы на гордо расправленные плечи, истертые ее бледными руками, рухнуло небо.

…Свет половины луны словно бы окуривал траву и кроны деревьев серебристыми испарениями. Рохелин, сидящая на страже, выдыхала это же сияние — под сенью листвы стоял не по-сентябрьски гулкий холод.

Хейзан долго лежал с открытыми глазами и ворочался с корня на корень, проклиная северный ветер, от которого заныло его плечо. В конце концов он поднялся на ноги и уселся рядом с Рохелин. В голове царил полный бардак — вот что бывает, горько подумал он, когда на привычный мир обрушивается небо.

— Хель… — начал было Хейзан, когда Рохелин неожиданно оборвала его:

— Почему Хель?

Хейзан озадаченно пожал плечами:

— А как я должен тебя называть? Рохля, да простят меня боги?

— Не смешно, — отрезала Рохелин.

Хейзан проглотил язвительный ответ и честно описал свои ощущения:

— Хель кажется мне куда более выразительным и… северным именем, чем какая-нибудь Роши.

Рохелин кивнула с еле заметным усилием, которое не укрылось от Хейзанова проницательного взгляда. Маг осторожно коснулся ее плеча и погладил, не намекая ни на что, кроме молчаливой поддержки.

— Отец называл меня Рошик, — наконец призналась она.

— О нем ты всю ночь думала? И прошлую тоже?

Рохелин покачала головой, но Хейзан знал, что она лукавит: не удержался и проник в ее мысли, которые высветили полноватого мужчину, показывающего дочери, как стрелять из лука. Рохелин, которой на вид было лет тринадцать, заложила тетиву и отпустила — но чуда не случилось, и стрела ушла мимо, вонзившись в соседнее дерево. Сольгрим еще раз объяснил ей, как правильно ставить ноги и держать локоть…

— Знаешь что, Хель? — тихо произнес Хейзан. — Смирись. В твоей жизни еще будут мужчины, которые тебя не предадут — наставники, братья и любовники. Хоть я, скорее всего, и не один из них.

Только ли потому, что его самого бросали на произвол судьбы бесчисленное множество раз?..

— Не надо, — попросила Рохелин, но Хейзана было уже не остановить.

— Только я тебе вру, потому что в самой людской природе заложено стремление предать. Мы сволочи, Хель.

— Хейзан…

— Нет, слушай, — говорил он распалясь, — даже если слышишь не слова, а то, как брехают на меня псы. Или плещутся волны, где ни звезд, только рыбы, которых я терпеть не могу. Пусть плавают, конечно им, но на вкус они чертовски отвратительны. Пусть… уж кто-кто, но я, — Хейзан усмехнулся с какой-то снисходительностью то ли к себе, то ли ко вселенной (что сейчас было для него одним и тем же), — имею право произносить это “пусть”. Уж кто-кто — медиатор, межевой столб, способный вскипятить слои воды и сварить лупоглазых рыб заживо. Власть, да? Ан нет; все — недожатая всесильность, все — мельчайший скол, заставляющий сомневаться, что атом неделим: великоватым будет. Сломанный масштаб — эта жизнь, яркая, но недолгая вспышка в созвездии Киля — а эхо-то, эхо… до глубин, где рыбы уже другие. Совсем другие.

Три — вернее, чуть больше, на четвертинку, как у цитруса — удара сердца он удушливо молчал.

— Черт возьми, — выдохнул.

Тьма окружающего леса обрела аромат пролитых чернил. Рохелин всхлипнула и закрыла руками лицо; кто из теней Скорбящего был настоящими Обездоленными — люди с мертвыми головами или они двое? Чье существование жестокая воля извне исказила сильнее?

— Мне так жаль, — прошептала она. — И тебя, и себя.

— Ты хотя бы умеешь проживать чужую боль как свою собственную.

Проклятие почище того, что привело их в Скорбящий, мелькнула мысль.