Он моргнул, так что Рохелин на миг увидела его зрачки — черные, как крылья грачей, вспархивающих над сугробами белка через золотистое солнце. Ничто, обращенное в нечто.

— Магия — это не чудеса, не драконы, не стихия, — трижды качнул головой Хейзан. — Магия — это чистая энергия искажения. Власть — то, что дает мне Гиланта, прошивая насквозь, то, что дают другим Кертиара и Кэана. Даже самый ничтожный клочок магии изменяет во вселенной больше, чем все слова, когда-либо мной произнесенные — а я произносил много, и крайне редко — попусту. Каждое изменение, подвластное мне, бесценно. Само осознание, что я могу, сама возможность — бесценны. Ибо что может быть дороже, чем напомнить Вселенной: я, черт бы меня побрал, все еще жив?..

Рохелин не решалась даже сдвинуться с места, чтобы не расплескать то, что услышала. Наконец она сумела вымолвить:

— Ты раньше кому-нибудь это рассказывал?

— Эоласу, — проронил Хейзан, словно разговаривал с самим собой. — Возможно, незнакомцу-другому в таверне по пьяни. Женщине — нет.

Рохелин немедленно заметила несостыковку, однако не смогла поверить в то, что это ложь.

— По пьяни?

Хейзан посмотрел ей в глаза; мучительная улыбка тронула его лицо — так слабо, что оно почти не изменилось.

— Иногда никакая Гиланта не может противостоять желанию нажраться.

Повинуясь внезапному, но едва ли удивительному порыву, Рохелин поднялась на ноги — и рывком обняла его. Уложив его голову себе на плечо и ласково гладя по волосам, Рохелин тихо спросила:

— Что могло произойти?..

Хейзан отстранился, но Рохелин настойчиво не убирала рук; глядя девушке в лицо, Хейзан провел пальцами по косичке возле ее уха и так же вполголоса ответил:

— В том-то и дело, что я не знаю. Когда-то я останавливался на предположении, что это все из детства, когда меня никто замечать не замечал. Обычный энарский бродяжка, который очень хотел, чтобы кто-то обернулся. Но сейчас я совсем запутался. Прошло уже столько времени, а оно только сильнее стало, — гневно произнес он, стиснув плечо Рохелин.

— Мое чувство тоже сильнее с каждым годом, — сказала Рохелин и неожиданно устыдилась: почему она опять уводит все к себе? Она достаточно уже наболтала — и о своем отце, и о жажде странствия, — так пусть Хейзан выразит то, что его гложет, не находя препятствий. — Прости. Говори.

— Я достаточно уже наболтал, — слово в слово повторил Хейзан ее мысли. Рохелин ожидала, что он выскользнет из ее объятий, но вместо этого маг наклонил голову и коснулся девушкиных губ.

Рохелин ответила на поцелуй, отбросив рассеянную мысль, что, будь она мужчиной, могла бы узнать больше. Нежное начало получило куда более страстное продолжение, чем она думала: Хейзан решительно увлек Рохелин в ложбину между корней и дернул завязки ее рубашки. Рохелин обхватила его, что-то тихо мурлыча — настолько тихо, что, даже целуя ее шею, Хейзан не мог услышать.

Мокрые палые листья лепились к спине, но Рохелин не обращала внимания, завороженная градом касаний. В какой-то момент ее стон сорвался на плач, ринулся к ветвям и остался в них, исколотый.

И Хейзан утонул в ней, как в шторме, что выдирает вселенную с корнями, осколками рушит и возносит столпы, крадет свет и низводит четыре измерения до двух едва дрожащих атомов — жгучих точек в ее зрачках, видимых даже сквозь крепко сомкнутые веки. Шторм волок его прочь, но он вел самого себя и вел ее — через вихри, рукава цветущих в небе молний-рек, разъедающий кожу ливень, все дальше, все невыносимей — и добрался до ока урагана.

Тишина.

Бликнуло солнце — из тех закатных лучей, что кажутся последними, покуда не проскальзывает в листву еще один. Вселенная медленно теряла в бледности и избавлялась от остатков пламени.

Родился — возродился? — рыхлый шелест, и с его какофонией Рохелин прижалась к Хейзанову плечу.

— Боги, — хрипло проронила она.

— Мы с тобой? Может быть.

Очнулись от холода, каким ночной лес щедро угостил их за опрометчивость уснуть нагишом. Нет, не боги — богам не бывает холодно и их не утомляют споры о природе могущества, странным образом воспоследовавшие за любовным актом.

…Хейзан сидел, присутулившись, на стволе поваленного дерева и вглядывался в заполночную ветвистую черноту. Сон к нему так и не вернулся, и он решил, что принесет больше пользы сторожá привал, а не ворочаясь с бока на бок.

Рохелин спала у него за спиной и спала беспробудно. Хейзан вспомнил, как она рассказывала о придворных сновидцах императора Иврилла, к которым приставляли отдельного человека с тем, чтобы он охранял их сон. Забавно вышло: этих сновидцев выгнали взашей не из-за своенравия дара, но опомнившись, когда те стали давать чересчур много предсказаний рода “Империи грозит страшная беда, если ваше Величество не сделает так-то”. Позже стало ясно, что кучка сновидцев управляла страной разумнее, чем один Иврилл, чей взгляд был устремлен в будущее и не задерживался на настоящем. Высшему совету расширили полномочия.

Лес дышал монотонно и едва вздымаясь. Цикады зудели у основания черепа, светляки пересыпали траву сияющими точками, глухо шумела листва, и все — ровно, как море без прилива. Иногда Хейзан зажигал на ладони пламя, но даже его языки ворочались мирно, подстраиваясь под общий ритм.

Где-то трескнула ветка. Хейзан поднял голову, но как трескнула, так и затихла — значит, лесная живность бегает. Он успел уже забыть об этом, когда вдалеке затрещало снова — жалобно и напополам с шуршанием.

Напрягшись, Хейзан прислушался. Шум не прекращался, и, как только он обрел ясные очертания, Хейзан вскочил на ноги. Да, кто-то ломится через кусты, и, судя по тому, откуда звуки доносятся, должен выйти к привалу прямо перед ним.

Во мраке замаячил силуэт, напоминающий человеческий. Хейзан сглотнул.

— Кого черт несет? — крикнул он. Темная фигура замерла на миг, но не ответила и лишь скорее рванула через кустарник, укрепив Хейзана в подозрении. Сбить голову. Сбить голову этой твари, и она сгинет.

Неизвестность жалила как змея, и Хейзан с размаху швырнул клок огня, целясь не в фигуру, а рядом. Вспыхнули низкие сухие ветки, осветив лицо — черт не разобрать, но светлое — и четырехзубые вилы. Человек, не Обездоленный заорал, сбросил вилами горящие ветки и спешно затоптал их, вздымая тучи искр.

Стихло. Все еще ослепленный ярким пламенем, Хейзан не видел незваного гостя, но мог поклясться, что тот испуганно смотрит в его сторону, крепко сжимая древко. Звук плотных шагов и шелест, становящийся громче — надо же, не сбежал.

Человек остановился шага за три. В полулунном свете Хейзан сумел различить нестриженые черные волосы и изорванные рукава, не более. Опасливо зажег огонь, но человек не отшатнулся, а с любопытством взглянул вначале на ладонь мага, и не думающую гореть, потом в глаза. Обычный крестьянин — чертовски уродливое лицо, чертовски ржавые вилы и чертовски зарос грязью. Бороды не было — видимо, не росла.

Крестьянин сказал что-то; Хейзан не понял ни слова.

— Ты говоришь на всеобщем? — спросил он.

Пару ударов сердца крестьянин задумчиво молчал, а затем произнес:

— Еррнех вуррь мунь.

— Все с тобой ясно, — процедил Хейзан. — Но спасибо на том, что ты не Обездоленный.

Крестьянин недоуменно насупился. Шорох сзади — Рохелин то ли проснулась, то ли решилась напомнить о себе.

— Хейз? Что слу…

Крестьянин заглянул Хейзану за спину; едва он увидел поднявшую голову Рохелин, лицо его припадочно дернулось. Он разинул черную пропасть-рот, издал нечто вроде клича и бросился к Хейзану с вилами наперевес.

Безумный высверк взгляда, ржавые зубья — рыжее обычного от огня, который Хейзан успел распалить и подсечь им ноги нападавшего. Тот рухнул, а в ушах Хейзана осели собственная ругань, застлавшая скрип цикад, и тяжелое дыхание.

Возле прохудившихся сапог крестьянина загорелась трава, но тот упрямо бухнулся на колени и нашарил выроненные вилы.

— Даже не думай, — прошипел Хейзан, зажигая пламя для следующего удара.