— Иногда я прихожу в его бывшее обиталище и изучаю надписи на каменных стенах, — произнес Хейзан рассеянно. — У меня бы сноровки не хватило при помощи магии вырезáть слова столь аккуратным почерком. Я и на бумаге-то клякс наделываю, когда пишу.

— Так кто твой подлинный наставник? — спросила Рохелин. — Леут или Кееаар?

Листья притихли, а Хейзан посмотрел на девушку взором непривычно серьезным и каплю строгим.

— Я сам.

Хейзан потянулся к вязанке и подбросил в костер еще хвороста, рассыпав искры; Рохелин едва успела подхватить подол юбки. Какое-то время они сидели молча, вглядываясь в красно-черные уголья; Хейзан подумал, что однажды Ийецинна приобретет такие же оттенки. Леут писал (а подвергать сомнению его слова причин не было — он как никто иной разбирался в природе “своей” субреальности): “Когда в беззвездном небе Ийецинны появится крохотная сияющая точка красного цвета, это будет означать, что пора уходить отсюда и никогда не возвращаться”.

Рохелин тоже думала, что никогда не вернется; и все-таки, почему? — глодало Хейзана уже не любопытство, но стремление наконец-таки разобраться.

Сейчас или никогда.

— Твой отец не умер, верно?

Рохелин вздохнула, понимая, что ее прижали к стенке — впрочем, она не испытывала боле страха или стыда, а вздохнула скорее из неизбежности.

— Поэтому я так задержалась в Хефсборе, — сказала она. — Трудно получить наследство от человека, формально еще живого. Даже если он завещал тебе делать с домом все, что захочешь. Пустые слова.

Хейзан склонил голову, глядя на нее вопрошающе — однако не собирался торопить. Рохелин поднялась на ноги и прошлась вокруг костра, подцепив носком сапога еловую веточку, столь похожую на те, которые Сольгрим приносил в дом ее детства под Йоль.

— Ты знаешь, тиольцы — потомки Обретеня и его людей, — повела она Хейзана — за нитью. — Но не их одних. Аборигены Северного Астлема, лунные жрецы, тоже оставили след. И если бы только в летоисчислении.

— Те самые, что канули в небытие давным-давно, — кивнул Хейзан, давая понять, что прочел о жрецах в том числе.

— Те самые. Баугрим потому и хотел построить библиотеку. Вернуть часть исконной культуры домой. Культуры, к которой вдруг начали обращаться взгляды. Иногда — банальное любопытство к тому, кто мог быть твоим предком. А иногда — вера в то же, во что верили они.

Она выдержала паузу — наподобие тех, которыми игрок пытается оттянуть момент, когда кости перестанут тяготить его руку и покатятся по доске.

— Что я могу сказать наверняка — отец не оправился от смерти матери. Даже я, совсем юная, пережила. Он — нет. — Рохелин подняла глаза наверх, к иссиня-черному небу, где поблескивала одинокая звезда. — Кто-то из сотен его знакомых как раз увлекся текстами лунных жрецов. Раздобыл копии свитков. Отец зарывался в них все глубже, даже когда тот знакомый перегорел. Я как сейчас помню разговор о полумесяце. Огонь в глазах, где раньше клубилась тоска. Я было обрадовалась. Ненадолго. Тоска никогда не пропадала.

— И в один прекрасный день он ушел.

— В общину, где-то в горах. К таким же, как он, жить по лунной вере. Оборвав нити былого без возврата.

Нить же ее рассказа пока уцелела, ненадолго скрывшись из вида, натянутая до прозрачного предела. Хейзана невидимостью было не обмануть; кого угодно, но не его.

— Я приняла его выбор. С трудом, — выдавила Рохелин сквозь стиснутые зубы, опустив очи долу. — Время научило меня. Но инстинктивную нелюбовь к религиям я так и не одолела.

Она села рядом с Хейзаном, уткнувшись лицом в колени. Хейзан почувствовал себя ужасающе лишним, но все же спросил:

— Плачешь?

Рохелин отрицательно замотала головой.

— Жалею.

Кто-то другой на месте Хейзана утешил бы ее словами, что тоже отправился бы в странствие после такого удара, но Хейзан вспомнил, что его мир предавал раз за разом, поэтому не стал лгать.

— Когда-нибудь я отвечу тебе откровенностью на откровенность, и мы будем квиты, — сказал он. — Но не сегодня. Прости.

На следующий день они были вынуждены сделать привал часа в четыре пополудни — прошел короткий, но всеобъемлющий ливень и промочил лес сверху донизу. Высушились магией, так что простудиться холодным осенним днем путникам не грозило, но Рохелин все равно потряхивало, и она попросила Хейзана задержаться, дабы отдохнуть еще немного. В конце концов она задремала, и Хейзан понял, что привал медленно перерастает в ночевку — однако не стал будить девушку, а пошел расставлять силки; свежее мясо не помешало бы.

Когда разочарованный Хейзан вернулся ни с чем, Рохелин уже проснулась и чистила ноготки, сидя на кривом корне. Хейзан прислонился к соседнему дереву и первым нарушил молчание, когда оно стало невыносимым:

— Что для тебя важно, Хель? Именно странствие или само движение?

Рохелин промолвила в некотором недоумении:

— И то, и другое.

Хейзан задумчиво соскреб с коры дерева мох, сдул с пальцев зелень и вновь посмотрел на Рохелин.

— Может быть, не слишком вежливо о таком говорить, однако… — начал он и вдруг улыбнулся, — кажется, я знаю, чем ты меня привлекла.

Рохелин вспомнились те противные мужчины из таверн, которые, нагрузившись элем, осыпали комплиментами ее вполне заурядную внешность, и она понадеялась, что Хейзан не окажется столь же мелочным.

— И чем же?

Маг посерьезнел; Рохелин про себя отметила, что это лицо идет ему куда больше насмешливого. Разве что он чуть-чуть сдвигал брови, так что на лбу проступали морщинки, скрадывающие долю обаяния.

— Тем, что ты, будучи совершенно другим человеком, ступаешь схожей дорогой. Я не странник, но я маг — человек, который движет предметы и людей. Подчиняет их себе.

Другие маги задумывались над этим не настолько крепко и точно не посвящали долгие ночи подобным размышлениям, поэтому Хейзан не без оснований считал их своей личной чертой. Едва ли он когда-либо от них избавится, подумал Хейзан; вот и теперь вышло на поверхность помимо его воли.

— Ты ошибаешься, — возразила Рохелин. — Я никогда к этому не стремилась.

Хейзан ощутил легкое раздражение человека, новоиспеченную теорию которого подвергают острастке.

— Потому что ты по другую сторону зеркала — тебя подчиняет дорога.

То был удар по ее священной свободе, однако Рохелин не стала упоминать об этом вслух.

— И снова ошибаешься, — натянуто улыбнулась она. — Мы с ней добрые друзья. Хоть она и даже более несносна, чем ты.

Пускай, мелькнула мысль в голове Хейзана. Совсем другие вещи имеют значение, и уже долгие годы он не заявлял о них во всеуслышание — а если так обращаться со смыслом жизни, он либо растает, точно сахар в воде, либо выйдет меж твоих лопаток кинжалом.

— Я маг, а значит, должен менять вселенную вокруг себя и меняться сам, — сказал он. — Иначе что со мной будет? — вопрос повис в воздухе, но Хейзан подбросил его собственным ответом-выдохом: — …застекленею, застыну. Как памятники великим, безвозвратно канувшим в прошлое. Никогда не замечала, насколько жалко они выглядят? С их каменными глазами, голубиным дерьмом на темечке. Вечной позой, даже самая спокойная из которых выглядит судорогой агонии. Они не могут сделать ничего. Они бессильны. Но они мертвы, а я — жив. Пока что, — прибавил он с горькой усмешкой.

Хейзан отвел пламенеющий взгляд в сторону, словно бы приглядываясь к кусту жимолости, чьи листья уже тронула первая желтизна. Рохелин слушала внимательнее, чем когда-либо.

— Я говорю иным — нет ничего прекраснее пожара, что обуревает мое сознание в миг, когда я отдаю ему магию. Поэтичная брехня, в которую люди охотно верят, хлопая рыбьими глазами. А если отбросить все это дерьмо, если не лукавить ни в чем, хоть человек на это и не способен… — Хейзан смежил веки, сосредотачиваясь на внутреннем взоре, что в эту минуту полыхал огнем громче Ха’генона — Рохелин могла услышать звездное мерцание образов перед его закрытыми глазами. — …нет ничего прекраснее, чем делать вещи иными.