Вивиан была влюблена в них — его героев. Загадочного Береви, за спиной которого лежал умирающий мир, и не до конца ясно, не Береви ли его уничтожил. Бледную эльфийку Эрсигль, лишенную эмпатии посреди ее народа, чье умение сопереживать было основополагающим для вселенной рассказа. Даже уроженца Тейта, болотную тварь Шавку, который пожирал своих товарищей живьем, чтобы заполучить их умения.

Рано или поздно Вивиан осознала бы, что в их числе нет тридцатилетнего некрасивого писателя-гилантийца — выходца из аристократических кругов и мизантропа со стажем.

И, тем не менее, фальшивое воспоминание объяло Эоласа синим пламенем.

— Сегодня будем любить друг друга, да?

Эолас повернул голову и нырнул в водопад небесных глаз и темных волос, струящихся между его тонких пальцев. Обхватив Вивиан обеими руками, он осыпал поцелуями ее нежную шею и спустился в ложбинку между ключиц. Решительным жестом Вивиан перевернула его на спину и улыбнулась:

— Давай я сверху.

Лаская его плоть, словно заправская проститутка, Вивиан медленно ввела ее в себя и задала ритм…

— Достаточно, — выдохнул Эолас, стряхивая воспоминания — как настоящее, так и ложное. Его лихорадило, словно он вновь оказался в одной постели с прекрасной нагой Вивиан. — Это запрещенный прием.

— Ты сам запрещаешь себе все, Элиас — как убивать, так и любить.

Девятнадцатилетний юноша вздернул голову, глядя на туман взором пронзительно-гневливым, и с расстановкой произнес:

— Мое имя — Эолас.

…когда он очнулся, ему снова было тридцать два, а возле носа сидела увесистая жаба. С трудом поднявшись на ноги, Эолас смахнул грязь с лица и осмотрелся. Сквозь муть в осоловелых глазах он различил слабую зеленоватую дымку, через которую рябил ручей: задул ветер. Туман исчез; обернувшись на свои следы, Эолас увидел бурелом, в котором они потонули.

— Чем бы это ни было, я его прошел.

Вскоре овраг измельчал, а речушка затерялась в буйных зарослях. В какой-то момент Эолас заметил, что трава примята, и наклонился над следом, пытаясь понять, кто прошел здесь — животное, человек или кто-то намного более страшный. К сожалению, он не был следопытом, а потому потерпел неудачу.

Деревья переплетались в готические арки, заслоняя блеклое небо. Под ногами шуршала перегнивающая листва. Эолас обратил внимание на царапины, покрывающие один из стволов — кора отслоилась и висела уродливыми клочьями; либо медведь, либо — как бы ни хотелось это признавать — мантикора. Исследователь Скорбящего указывал на то, что чудовище было результатом экспериментов безумного ученого, но Эолас знал, что магическая генная инженерия работает принципиально иначе. Объяснять ее Хейзану и Рохелин на примере яблок Эолас пренебрег. К тому же, классическая мантикора — наполовину лев, а взяться львам в холодной и покрытой лесом субреальности неоткуда. Даже если ученый доставил их в Скорбящий из саванн между Хелтесимом и Великой Ситомской пустыней, что само по себе — абсурд, львы бы долго не продержались.

Рассуждения Эоласа рассыпались в прах, когда он натолкнулся на труп.

Вначале он подумал, что это медведь умер от старости, но клочья седины оказались проплешинами, обнажающими серую кожу. Более того — из лопаток животного росли сложенные кожистые крылышки, которые навряд ли подняли бы своего исполинского обладателя в воздух, будучи лишь причудливым атавизмом.

Или мутацией.

Исследователь Скорбящего не солгал, но значительно приукрасил реальность — и не придумал названия для мантикоры-медведя.

Обойдя тело, Эолас обнаружил на шее и груди зверя множественные раны, генез которых затруднился прояснить. Всегда найдется рыба крупнее, пожал он плечами и сел на пенек, чтобы сверить стороны света. Если взять немного западнее, он выйдет на горное плато и пересечет логово чудовищ по касательной.

Однако дорога, в Скорбящем обладающая собственной волей, обманула его. По левую руку поднялась насыпь, взобраться на которую не представлялось возможным. Перед Эоласом встал выбор — углубиться в лес на востоке, рискуя потерять всяческие ориентиры, или двигаться прямиком на север, к Ха’генону — через территорию мантикор.

Эолас думал долго, рассчитывая шансы. Охотиться он не умел и взял с собой строго определенное количество еды, чтобы хватило до Ха’генона, с припуском на случай незначительной смены маршрута — а значит, в чаще не выживет. Логово, скорее всего, пустует — сейчас не брачный сезон и не время выкармливания медвежат. Следовательно…

Лес поредел, а насыпь обнаружила свою истинную природу, превратившись в древнюю скалу. Эолас увидел между камней еще одно звериное тело — наполовину обглоданное. Ему стало не по себе; не движется ли он навстречу верной смерти?

Едва Эолас решил, что надо возвращаться, между деревьев ему померещилось движение. То не был кто-то крупный, способный завалить медведя в одиночку, и Эолас замер в ожидании.

Затрещали сучья, и перед ним появился человек с мертвой головой.

Эолас призвал Гиланту и медленно, чувствуя, как мешается позвоночник, срубил Обездоленному голову. Кровь стекла по замшелому камню. Оглядевшись, Эолас увидел еще одного мертвеца, что пробирался к нему со спины.

Сознание потрескивало от напряжения. Появился третий Обездоленный, за ним — четвертый, и Эолас запоздало понял, кто именно занял гнездилище мантикор и избавился от его обитателей.

Справиться с целой оравой мертвецов у него не было ни магических сил, ни времени. Взгляд Эоласа упал на изломанные сухие ветви упавшего ствола. Эолас сосредоточил магию, и в руках его начал зарождаться сноп огня.

Полыхнуло на славу; Обездоленные отпрянули, и Эоласу на миг показалось, что черные гнилые лица отразили подобие страха. Но, скорее, ужас проявился в их гортанных хриплых воплях и животных движениях тел. Пламя охватило кустарник и перекинулось на деревья, скользнув вдоль веток, словно коньки — по льду.

Эолас не бросился бежать. Он медленным, но твердым шагом спустился в низину и сел на колени, закрыв руками голову. Пламя рычало, как беснующийся зверь, и рыхлая, покрытая листьями земля вскоре заржавела отсветами. Стук сердца отдавался в ушах низким звоном. В конце концов его заглушил этот утробный рев, порожденный не Просторами, но мифической преисподней любого из народов — хотя бы Руды. Эолас намеренно не смотрел, но знал одно.

Если он пережил снег, то переживет и огонь.

Пожар разрастался, словно великанский стебель из детских сказок Двуединой Империи. Мимо порхнул с перепуганным курлыканьем лесной голубь — и свалился ничком, опалив перья. Эоласа прошиб пот от настигающего жара.

Однажды Хейзан в разговоре о смерти сказал ему:

— Мне запомнились слова одного лютниста, которого я встретил в таверне. Он сказал, что его за гранью дожидаются герои его песен.

— Ждет ли меня жизнь после смерти, воплощенная моими текстами? — спросил Эолас снисходительно. — Нет, Хейзан. Дожидается за гранью не то, что ты сотворил, но что сотворило тебя. Легенды ли, легкостью слова похожие на полет мифической твари, а остротой — на ее же зубы? Бескрайние зимние ночи, когда крикни — и крик долетит по снегу до прозрачных гор вдалеке? Неважно, в сущности.

Он помолчал.

— Я? Себя я сотворил сам, и по ту сторону меня ожидает мрак вечного Ничто.

…с грохотом обвалилось дерево, рухнув в паре метров от Эоласа; тот даже не пошевелился.

Когда на голову Эоласу капнуло, он подумал, что это сворачивается сожженный край реальности, и мельчайшие капилляры в ее абстрактном теле рвутся, выделяя кровь. Капнуло снова, и он провел рукой по волосам — но пальцы не зачерпнули красное.

Подняв голову, Эолас увидел сквозь кольцо огня черные, как ветви гибнущих деревьев, тучи. В следующее мгновение на израненную землю Скорбящего пал очистительный дождь, и восходящий феникс лишился своего пламенного оперения.

========== Часть 4: Под листвой | Соло, часть 2 ==========