Слишком многое в этом мире непозволительно.

Наконец Элиас махнул рукой на проклятых детей и бросился вниз по лестнице, в уборную. Столь же быстро он вернулся — не прошло и нескольких минут, он видел это на часах в передней, — и обнаружил, что малая гостиная опустела. В груди заныло от плохого предчувствия; Элиас метнулся по коридору, раскрывая все двери подряд, но за каждой из них — темнота. Наконец он ворвался в собственную комнату, единственную, где оставил несколько зажженных свечей — только бы дети не повалили их и не устроили пожар! Кто-нибудь погибнет, и тогда Элиасу придется распрощаться не только с дворянским именем, но и, возможно, с головой.

К счастью, свечи были на месте и горели ровно, освещая детей, сгрудившихся вокруг раскрытой книги — трактата Асверти “О великом лесе”. Элиас, стиснув зубы, подошел ближе, но увидел, что те лишь разглядывают иллюстрацию.

— Пойдемте чаю выпьем? — ласково попросил он, и несколько ребятишек подбежали к нему с радостным: “Элиас!”, хватая за камзол; Элиас едва сдержал рвотный позыв. Взмахом руки юноша позвал детей за собой, и они побежали назад в малую гостиную — кроме одного мальчишки, особенно мерзкого — толстого и розовощекого, который заупрямился:

— Хочу картинку!

— Нельзя картинку, — шлепнул Элиас по ручонке, решительно потянувшейся к книге. — Пошли чай пить.

— Не хочу чай! Картинку хочу! — заплакал ребенок. Прежде, чем Элиас успел как-либо отреагировать, он с отвратительным хрустом вырвал страницу и прижал ее к груди, словно любимую игрушку.

Внутри Элиаса что-то перевернулось, порождая глубинный, единственно возможный порыв человека, который относится к книгам как к святыне.

Он сам не понял, как его руки оказались на жирной шее маленького варвара. Мальчишка смешно выпучил глазенки и захрипел, цепляясь за запястья Элиаса в жалкой попытке разомкнуть хватку.

— Ублюдок… — прошипел Элиас, сжимая крепче — но в последний миг осознал, что делает. Резко отпустил, и мальчик осел на пол, дыша мелко-мелко, словно загнанный олененок. Затем поднял глаза на Элиаса, чье лицо не выражало ничего, и бросился бежать, до смерти напуганный. Не к матери — к остальным детям, и вел себя оставшийся вечер предельно тихо. Синяк Элиас объяснил тем, что мальчишку пытался задушить другой ребенок, а он героически разнял их; кажется, в это поверил даже сам мальчик и ушел веселый, словно бы ничего не случилось.

Элиас не спал всю ночь, через окно наблюдая за лунным сиянием на поверхности реки и размышляя. Ощущения были смешанные; он не хотел убивать ребенка — лишь показать ему, кто в этом доме хозяин.

Кто в этом мире хозяин…

— А если бы ты задушил его тогда? — произнес голос из ниоткуда. Эолас резко обернулся, но не увидел ничего, кроме сгущающейся дымки и скрюченных ивовых веток, что проглядывали сквозь нее.

— Кто здесь? — вопросил он, пряча страх. — Покажись.

Ответом Эоласу было густое, как сливки, молчание.

Что было бы?

Неожиданно Эолас снова рухнул в недра собственной памяти, но теперь она словно бы раздвоилась. Первое воспоминание осталось прежним, в то время как второе…

— …ублюдок, — прошипел Элиас, сжимая крепче и крепче. Лицо мальчика начало синеть, но это лишь подзадоривало спонтанное, приятное чувство внутри. Наконец Элиас отпустил шею ребенка, и тот свалился на пол ничком.

Осознание прошибло Элиаса вместе с холодным потом, и юноша перевернул мальчишку на спину. Глаза его были стеклянные-стеклянные, как зеркало, которое Элиас схватил с полки и быстро поднес ко рту карапуза. Проверил пульс — и сел на колени, запрокинув голову.

Мертв.

Если он немедленно не придумает, как решить возникшую проблему, скоро сюда заявятся другие дети и увидят все своими глазами. Элиас лихорадочно соображал, озираясь вокруг, и взгляд его упал на распахнутое окно: он любил спать в прохладе даже теперь, на исходе осени. Второй этаж; ребенок переломает себе все кости, а вот он, если прыгнет следом…

Элиас подхватил неподвижное тельце, удивительно легкое для такого жирдяя, и перебросил через край окна, невольно ожидая, что оно отскочит от мостовой, будто мячик. Но нет: раздался звук, с которым давят виноград, а за ним — женский вопль. Элиас залез на подоконник и, вознеся краткую молитву Сентиму, спрыгнул вниз.

Колено пронзила боль, и Элиас взвыл, предчувствуя, что сломал чашечку. И, тем не менее, подполз к раскуроченному трупику и простонал:

— О нет, Бенни! Я же говорил тебе не лазать куда не просят!.. Кто-нибудь, — махнул он рукой зевакам, — поднимитесь и скажите его родителям, что их сын погиб!

Давя слезы, выступившие от боли в ноге, Элиас склонился над Бенни и скорбно покачал головой…

Эолас осознал, что смотрит на разыгрывающийся спектакль сверху — и голов зрителей становится все больше. Но прежде, чем на улицу выбежали родители мертвого мальчика и самого Элиаса, сцену поглотила огнедышащая тень. Перед глазами Эоласа пронеслась его жизнь, но искаженная — вот мать припоминает ему гибель Бенни, вот пьяный вдрызг Элиас кричит на отца, брызжа слюной:

— Ты мне ничего не сделаешь! Ты ничего не докажешь!

А вот он бросается в бега, навсегда уезжая из Эстерраса, потому что имел неосторожность описать в своем тексте историю мертвого мальчика, которого сбросили со скалы — настолько скребла изнутри давняя история, — а кто-то памятливый вспомнил и сравнил…

— Так вот что ты имеешь в виду, — негромко произнес Эолас, обращаясь к исчезнувшему голосу. Ответом ему был призрачный смех.

…ему двадцать семь, и он видит, как смеется за соседним столиком юноша с темно-каштановыми волосами. Мерзко так смеется, и все лицо его искажено, будто в агонии. Его собеседник насупился — смеются явно над ним.

Эолас пытался сосредоточиться на тяжелой для восприятия книге по Гиланте, в которой планировал найти лекарство от своих мигреней. Уже неделю он так и эдак пробовал одолеть этот талмуд, но сложный язык и россыпи медицинских терминов мешали уловить ему смысл в достаточной мере, чтобы понять, как избавиться от напасти. Эолас ожидал клиента — сестра задолжала каким-то злыдням и умоляла о помощи, поэтому он вынужден был временно забросить тексты и освоить магическую практику, — но тот никак не появлялся, а темноволосый человек что-то проронил и рассмеялся снова.

Эолас, сдерживая резкие движения, встал на ноги и подошел к соседнему столику.

— Не могли бы вы вести себя потише?

Человек перевел на него сверкающие глаза странного золотистого цвета и ухмыльнулся:

— Не могли бы вы мыть голову старательнее?

— Очевидно, это означает “нет”? — прошипел Эолас, невольно пригладив волосы; те действительно заждались по мылу, но у писателя всю неделю не было времени на уход за собой. Но кто будет объяснять это молодому, лет на семь его младше идиоту, у которого только язвительные фразочки за душой, и больше ничего?

— К сожалению, — пожал плечами идиот. — Ступайте в библиотеку, там не настолько шумно, как в таверне.

Внутри Эоласа разгорелась злоба, и он презрительно выцедил:

— До тех пор, пока там не появляются подобные вам маргиналы, которые подтирают страницами книг мягкое место.

Золотистые глаза его оппонента сверкнули оскорблением, а лицо вновь исказилось, обнажая все скрытые морщинки.

— Я гилантиец, — голос его прозвучал глухо, точно крик совы, — и в отличие от вас, кэанцев, у нас нет привычки прятаться за амулетами.

Память Эоласа вновь разделилась, и он увидел два варианта развития событий одновременно — те прошелестели в его голове, словно книга, на одной странице которой был написан оригинальный текст, а на другой — перевод.

Первый…

— Не каждый, кто носит плащ с металлической застежкой, является кэанцем, юноша, — холодно произнес Эолас и усилием воли протянул незнакомцу руку: — Я такой же гилантиец, и мое имя Эолас.

Темноволосый посмотрел недоуменно, а затем лицо его приняло новую гримасу — несколько зажатую юношескую улыбку:

— Хейзан.