— И какой же? — с замиранием сердца спросил Эолас.

— Зал Таллоу и Темного Нино.

========== Бридж ==========

Магией заштопав порванный осколком стекла плащ, Хейзан потер перебинтованную ногу и огляделся. Слуг подняли рано, и после того, как гости императрицы как следует отмыли грязь и кровь, Хойд пригласила их в одну из гостиных — обставленную намного скромнее, чем роскошные особняки хефсборских аристократов. Выдавали себя только черное дерево и белый камень, который, по словам Рохелин, добывался на Крайнем Севере и стоил целое состояние. Обивка и шторы были такими же монохромными; даже смоляные волосы и бледные лица именитых северян, чьи портреты висели вдоль лестницы, дополняли общую бесцветную гармонию.

— Это Хеф, — рассказывала Рохелин в ожидании императрицы, указав на диптих — слева изображен суровый мужчина, чьи волосы развеваются на ветру, меч обнажен, а рваный стяг за спиной пропускает лучи утреннего света; справа — поседевший старец, в чертах которого с трудом узнавался тот же человек. — Его часто пишут в двух вариантах — как полководца и как императора. Таков символ: он прекратил войну, и люди смогли дожить до старости. Это — Мирисс, его жена и мать его восьми детей. Да, госпожу Ассенизатора назвали в ее честь. А это, — кивнула она на хмурого человека, выделявшегося из толпы брюнетов темно-каштановыми волосами, — Херумор. Правая рука Хефа и знаменитый поэт. Al’ hentend mi mi hentend olt. “Всем, чем я дорожил, я дорожил в одиночестве”.

— Вся моя жизнь в одной строке, — усмехнулся Хейзан. В книге о Хефе, которую он читал, Херумор удостоился лишь почетного упоминания — и, должно быть, совершенно зря.

— Ты похож на него, хоть ты и не поэт. Даже внешне.

Все, чем я дорожил, повторил про себя Хейзан, украдкой любуясь тонким профилем Рохелин. Когда эта девушка успела запасть ему в душу? Когда он, вернувшись от Крайво, не сдержал другого внутреннего огня — или раньше, гораздо раньше?

Дверь отворилась, и порог переступила Хойд — темно-синий наряд в пол обнажал мраморно-белые плечи, на которые ниспадали свободной волной черные волосы. Сочетание трех цветов, принадлажащее императорским величествам обоих полов уже сотни лет.

Хойд молча повела их по широкому коридору, вдоль каменных стен которого висело наградное оружие. Неприметная дверка между алебардой и двуручным мечом не могла скрыть разреза в реальности, и Хейзан отогнал мутную сонливость.

— Только, — попросила Рохелин, прежде чем они шагнули в портал, — я отправлюсь в Ретенд. В Чезме мне нечего делать.

Хейзан не стал вновь распинаться, сколько дерьма они вместе пережили, лишь сказал:

— Как хочешь, только я с тобой. Попрощаемся как следует, не впопыхах, а до Чезме я как-нибудь доеду — там недалеко.

Отправив Хейзана с обозом меенских товаров, который выдвигался из столицы Таллоу в Чезме, Рохелин, чьи губы еще дышали недавним поцелуем, вернулась в город. Тоска, которую могло бы принести расставание, молчала, точно рыба, пред легкостью воздуха и стремлением — неважно куда, но однозначно вперед. Чувство съежилось от беспомощности и рассыпалось в пыль, словно кирпич под ударом молота. Хотелось зайти в таверну и пообещать всем выпивку за свой счет, обнять прохожего; что угодно столь же глупое, сколь искреннее.

Следующий рассвет она наконец-то встретила не хмурясь. Поддержала непринужденную беседу с приютившей ее двуединкой Анной и, окрыленная, отправилась на городской рынок. Рохелин уже бывала в Ретенде и заранее знала, где продаются восхитительные ловцы снов, к символике которых она, как сновидица, питала слабость.

Раздумывая над двумя махонькими ловцами-булавками — небесно-голубым и лесным, с деревянными бусинками, — Рохелин наконец выбрала первый. Бросив торговке серебряную монету и заколов ловцом рубашку, девушка пропустила мимо ушей залихвацкий свист какого-то наглеца, но оглянулась на голос торговца янтарем. Такой подошел бы к глазам Хейзана, пронеслась мысль. Может, когда-нибудь они еще увидятся…

Едва Рохелин пересекла затопленную народом улицу, ее внимание привлек посетитель соседней лавки. Со спины он показался ей знакомым; Рохелин вытянула шею, пытаясь разглядеть лицо человека. Тот чуть-чуть повернул голову, обнажая орлиный профиль, при виде которого Рохелин похолодела.

— Невий, — шепнула она.

Что он тут делает? Только теперь Рохелин поняла, что за спиной Невия стоят двое городовых, а сам он подсовывает продавцу какую-то бумагу. Рохелин спряталась за тентом, а когда Невий и его спутники удалились, подошла к торгашу, старательно делая вид, будто заинтересована товаром — морскими звездами и ракушками якобы из Лоремна (чье название на вывеске было нацарапано через “а”).

— А что это за письмо? — кивнула она словно бы невзначай на бумагу, которую продавец рассматривал, почесывая в затылке.

— Да кого-то ищут, небось морковку спер, — хмыкнул торговец и бросил свиток Рохелин. — Сказали развесить, иначе штраф.

Рохелин развернула листок и прочла:

“Разыскивается особо опасный преступник. Приметы: волосы темные, лицо мерзкое, глаза золотистые, росту средне-высокого. Вознаграждение в пять сотен серебром.”

Рохелин тихо выругалась и вернула объявление с натянутой улыбкой:

— Спасибо.

И метнулась через толпу в сторону, противоположную той, где скрылся Невий. Не сразу она обнаружила, что кто-то сорвал с рубашки свежекупленную булавку, оставив лишь две дырочки.

— Не беги! Стой!

Голос Рохелин проскальзывает мимо ушей, как все голоса, и путается в кустах орешника. Слизь. Всюду слизь, будто каждого из дождевых червей этой реальности выцарапали из-под земли и вывернули наизнанку.

А что это за реальность, к слову?

Перепрыгиваешь ручей, чувствуя, как его дыхание опаляет подошву. Хлюп. Чавканье преследует, от него — лишь на деревья, но руки срываются с ветвей. Небо, располосованное закатом в цвет вянущего шиповника — почему оно под ногами?

Отвлекающий маневр. Вглядись, клокочет внутри. Отдайся не зрачку, а краю век, чуть ниже ресниц, чуть выше радужки.

Видишь?

Хагенон.

Черным-черно.

Треугольник пламени — расселина или прорыв меж занавесей Белой Воды?

Хагенон.

Хагенон.

Ха…

И нет уверенности, небо рухнуло на плечи или плечи нашли на небо.

Хейзан очнулся от собственного судорожного вздоха и какое-то время лежал, пытаясь отделить явь от сновидения и пялясь на июльские звезды в вышине. Наконец он оторвал затылок от узелка со скарбом, на который лег прикорнуть, и сел, потирая руками голову. Та звенела тремя слогами, звучащими как два.

Что, черт возьми, такое Ха’генон?

Издали донесся хохот, и Хейзан оглянулся через плечо. Поляна, где обоз остановился на ночь, была вдоль и поперек усыпана кострами; Хейзан невольно вспомнил костры Хефсбора, адепта Кельдеса и… казалось, это было невероятно давно — на том же отрезке временной линии, что и ученичество или жареные крысы. Недавнее запечатлело лишь Белую Воду; однако нельзя сказать, что кровавая баня потрясла душу Хейзана до основания — в конце концов, эта душа пестрила темными пятнами, которые оттолкнули бы даже Рохелин. Какие-то из них представляли собой ожоги, какие-то состояли из чуждой материи, имевшей нечто общее с Гилантой, оставшиеся чернели — до чего банально — запекшейся кровью.

За костром сидели трое — купец, сопровождавшая его женщина в кэанском плаще — очевидно, залог сохранности товаров — и фермер, что как раз готовил в углях печеную картошку. Последний щедро поделился едой с товарищами, за что Хейзан был ему премного благодарен.

— Говорят, на тракте видят черт-те кого, — с набитым ртом сообщил купец. — Один мой знакомый рассказал, что его брат подобрал в дороге какого-то хмыря с черной башкой — и еле ноги унес, он его чуть не загрыз, понимаешь ли!