Открыв глаза, он почувствовал во рту омерзительный привкус, которого не ощущал с юности — сырой земли и свежих отходов. Эолас приподнял голову и обнаружил, что лежит в сточной канаве напротив своего дома.
Удружила Агнес, нечего сказать!
Шипя под нос ругательства, Эолас вылез из канавы, как назло, на глазах сразу нескольких прохожих, и спешно перебежал улицу, покуда не появился кто-нибудь знакомый. Пройдя в конец длинного коридора множества дверей, Эолас скинул плащ, чей песцовый воротник был бессердечно замаран грязью, повесил на крючок и вошел в свою комнату.
Знакомый запах пыли перебивался ароматом духов Агнес, что чинно восседала на его стуле, закинув ногу на ногу, и курила в открытое окно. Выглядела она моложе своих тридцати семи; карие глаза выдавали в ней женщину строгую, а размах бровей и небрежная прическа — несколько вздорную.
— Когда-нибудь ты прекратишь издеваться надо мной, но только не сегодня, верно? — мрачно произнес Эолас.
— Здравствуй, Эолас, — ухмыльнулась Агнес, отложив трубку в сторону.
— Я уже многократно просил тебя, — Эолас наклонился и вытащил из-под ножки стула книгу; тот шатнулся, и Агнес с грязной руганью едва не свалилась на пол, — не подпирать стул моими книгами.
— Но он качается! — запротестовала Агнес.
— Ничто — повторяю, ничто не может оправдать такого варварства.
— Вот твоя благодарность за спасение, братишка: назвать меня варваркой! — театрально взвилась Агнес.
— Ты знаешь, Агнес, что в мире не существует людей, перед которыми и за которых я мог бы чувствовать благодарность, — отрезал Эолас, придирчиво рассматривая книгу, на которой появился заметный след. Вздохнув, он поставил томик на полку. — Зачем ты пришла?
Сестра отвернулась, скрестив руки на груди. Эолас знал, что следует немного подождать, и ее обида утихнет; ускорить процесс можно было бокалом вина, но, кажется, она его с собой опрометчиво не захватила.
— Я поговорила с Тобиасом, — сказала она наконец, — для чего мне, кстати, пришлось с ним переспать, а ты знаешь, насколько он мерзкий. Он мне рассказал, что столкнулся с такой же проблемой, как и ты. Утверждает, что его магия по пути к четвертому измерению просто исчезает.
— Я чувствую это несколько иначе — большей частью как наслоение льда, в который обратилось измерение, — задумчиво прикоснулся к подбородку Эолас.
— Должно быть, ты слишком много времени провел в снегах, — пожала плечами Агнес. — Так или иначе, он припомнил что-то из ученических времен, раскопал свои записи и нашел там подсказку — благодари небо, что старый хрыч ничего не выбрасывает, — с легкостью обозвала она сорокалетнего Тобиаса. — В ранних летописях гилантийцев из Таллоу упоминается аномалия, которая мешала перемещению, вот только поражала она выборочно. Те гилантийцы назвали ее проклятием и быстро избавились от своих коллег, чтобы оно не распространилось. Насколько я поняла, учитель Тобиаса привел эту историю в качестве примера скудоумия древних.
— Таллоу, — кивнул Эолас. — Значит, оригиналы этих летописей сейчас находятся…
— …в Северной библиотеке Чезме. Ты ведь не собираешься туда отправиться? — вскинула бровь Агнес.
— Собираюсь, сестра, причем не откладывая. Следует только докупить бумагу, чтобы заняться в дороге новым циклом рассказов, — сказал Эолас, постучав пальцами по столу.
— У тебя мания величия, — хмыкнула Агнес. Встав, она хлопнула брата по плечу; Эолас отшатнулся, словно от прокаженной, заставив Агнес прыснуть. — Причем я как о твоих писульках, так и о Чезме.
Агнес, будучи женщиной неглупой, принадлежала к громадному слою общества, захватывывшему большинство простолюдинов и лишь редких аристократов — людям, которые совершенно не понимали художественную литературу. Ее математический склад ума приимал исключительно научные труды, отвергая философию, поэзию и даже историю ради формул, на основе коих кертиариане изготовляли заклинания, и лингвистических глубин, постичь которые даже такой словесник, как Эолас, был не в силах. Богатая рифма или изящный слог проходили мимо ее ушей, в отличие от диковинных звуков, которых не существовало в естественных языках — они были созданы искусственно, чтобы максимально приблизить то или иное заклинание к искомому — недостижимому — значению.
Распрощавшись с сестрой, Эолас закупился в лавке письменными принадлежностями по хорошей скидке — продавец был давним поклонником его творчества, хоть и угасал на глазах с каждым прочитанным текстом. Жаль, если он умрет раньше срока — его дочь, иногда подменявшая отца на рабочем месте, всегда брала с Эоласа полную цену.
На попутном извозчике Эолас добрался до постоялых дворов на окраине Эстерраса и нашел там хозяина телеги, который за чеканную монету согласился завезти господина куда угодно по дороге в Выйрес, даже если для этого придется взять на юг. Раскрыв походной столик, когда-то сделанный на заказ, Эолас продолжил работу над вторым текстом, прерываясь на мысли, что было бы неплохо поискать в Чезме также что-нибудь про осадки красной пылью — если будет время.
Прошло восемь долгих дней пути, прежде чем Эолас обнаружил себя у серебряных врат Северной библиотеки Чезме. Войдя в храм учености, он вдохнул полной грудью прохладный воздух грандиозных архивов и понял: он дома.
Еще четыре дня ушло на то, чтобы отыскать в этой громаде, ослепительный шпиль которой возвышался над городом, словно стрела, нужную ему летопись. Еще два — чтобы вспомнить основы древнеталлийского и более-менее пристойно перевести искомый отрывок на всеобщий. Так, сидя за длинным, почти бесконечным библиотечным столом Зала Таллоу и Темного Нино, он корпел над тремя свитками сразу — толковым словарем древнеталлийского, летописью гилантийцев и своим переводом, — и сверял результат, иногда обращаясь к другим главам летописи, чтобы уточнить второстепенные значения слов или незнакомые названия.
“Лето пятьсот девятое. На исходе весны снизошло на Лионума и других его собратьев проклятие. Стали, значит, снаряжать их за мыльным камнем в деревню Дринда, как обнаружилось, что не могут они перемещаться четвертым измерением. Никогда прежде не встречали гилантийцы подобной напасти и предки их тоже. Гиланта отвернулась от проклятых, посему убили их, а тела сожгли.”
Скудный язык летописей умолчал обо всем, что могло бы навести Эоласа на мысль. Кое-что, тем не менее, показалось ему любопытным, а именно использование слова thifarth — “проклятие”, которое в других источниках передавалось как “озарение”.
На следующий день его снова одолела мигрень, и очнулся Эолас лишь глубокой ночью. Смятая постель под спиной казалась складками камня, а ноздри шевелил сладковатый запах гари. Эолас поднял голову, принюхиваясь, бросил взгляд в окно гостиницы — вдалеке поднимался серый, в багряной кайме столп, мерцая и переливаясь, как лента реки. Едва слышные голоса приобрели окрас криков.
Вновь задул ветер, нанося эхо пожара; запах окреп, небо точно зазвенело. Однако вместо того, чтобы встать и закрыть окно или, по крайней мере, повернуться лицом к подушке, Эолас все смотрел. Смотрел, пока незаметно для него дым не обволок углы и не куснул за пальцы — Эолас едва не проснулся, но тотчас провалился обратно, чтобы вместо белесых следов от зубов на руках и без того бледных обнаружить втиснутый под кожу красный пепел, похожий на лед. Так грязь примешивается к лицам императоров, отчеканенным на монетах.
Необычные осадки… в области пятьсот девятого года. Где угодно, не только в Таллоу.
Эолас пришел в себя уже под утро и, захваченный новой идеей, незамедлительно выдвинулся в библиотеку. Пробираясь узкими улочками Чезме, он, казалось, еще чувствовал аромат загадочного пожара; что могло гореть так ослепительно?
Ветер принес клочки пепла, серым пушком пороша улицу, ведущую прямо к серебряным вратам. Эоласа объяло плохое предчувствие.
Когда он вышел на площадь, то понял, что сиял в его видении далеко не столп дыма, а шпиль. Как сказал ему захожий ученый, все еще сжимающий в руках спасенные книги, маги подоспели вовремя, но один из залов Северной библиотеки обвалился до основания.
