– Да кто вы вообще такая? – Возмущенно прошипел тот.

– Вы хотели со мной познакомиться.

– Господи, да что вы заладили одно и тоже? Сломанный граммофон. Выдайте уже что-то новенькое!

– Вы мне не безразличны. Мне кажется, что я могу вам помочь, хотя бы на первых порах.

– Ну, хоть что-то, уже лучше.

Он, обессиленно плюхнулся на кровать рядом с девушкой так, что та чуть-чуть подскочила. Предчувствуя приближающуюся к точке кипения мужскую злобу, Эбигейл побледнела настолько, что, если бы ее лицо покрыли бы черными точками, то кожа ее запросто сошла бы за космос, только неправильный, перевернутый вверх дном, в котором звезды испускают мрак, борющийся с пространством цвета молока. Она мысленно уверяла себя в собственной безопасности, зная, что ничему плохому случится не под силу, что приспешник кровожадного гения только она. Когда-то она делились с подружкой-коллегой собственными выводами: человеческое существо тяжело предсказуемо – всплески неконтролируемой агрессии способны разрушительной волной задеть невиновных окружающих. Ярость застилает взор омерзительной блевотой, от которой только сильнее тошнит, и не обладает ни каплей человечности. Она возникает в виде защиты, переквалифицирующейся в нападение, разрывающее как физически, так и духовно. Грани самообладания тоньше только что образовавшихся на озере ледяных корочек, а ярость обладает эффектом привыкания, как наркотик. Вот оттуда и произрастает жажда к убийствам и насилию. Умение контролировать эмоции – дар. Во всем, даже в любви, необходимо оставаться умеренным, ведь любое чувство есть одновременно и лекарство, и погибель.

Пересилив страх, Эбигейл подняла опущенную голову: рядом, справа, буквально в нескольких дециметрах, сидел мужчина, – чистое полотно – из которого она могла создать романтика, о котором мечтает с детства каждая девушка до столкновений с первыми разочарованиями, однако мозг не покидала одна истина: чем больше она вкладывает собственных идеализированных качеств в эту мужскую голову, тем сильнее у нее самой же будет развиваться материнские чувства, которые затем же и передавят ей горло ногой. Чувство превосходства, доминирования безудержно прогрессирует во время воспитания, выталкивая пинком, к чертикам, истинную любовь между мужчиной и женщиной, которые окрашивают свои черно-белые поля души в краски тесной близости тел ночью или ранним утром, когда солнышко первыми лучами ласкающе заглядывает в окно и нагло распускает светлые щупальца по одеялам, подушкам и коже, тормоша сладкий сон, из которого не хочется выбираться.

Она признала в подопытном того самого мальчишку из полузабытого детства, в которого однажды влюбилась, и с каждой секундой все больше и больше уверяла себя в том, чтобы через время ужиться с той мыслью и по-настоящему признать его, позабыв о предшествующих сомнениях.

– Надо проветриться. Мне нужен свежий воздух.

Внезапно затихший голос буквально вырвал девушку из раздумий, которые кружили облачком, огораживая от любых колебаний внешнего мира.

– Можем провести вечер в кафе.

– Том самом?

– И в том самом тоже.

С трагичным равнодушием ответила та, отчего-то начиная ненавидеть то самое кафе, ставшее отправной для потерявшегося среди ушедшего времени мужчины.

– Я хочу гулять ночью.

– Ночью?

– Да, у Ремарка все ночью гуляют.

– Может, как-нибудь в другой раз? Сегодня я очень устала.

– Зачем тогда выходить на прогулку сейчас?

– Чтобы проветриться и через часа два-три окончательно устать.

– А у Ремарка и в одиночестве гуляют.

Он решительно поднялся, накинул пиджак, грубо расстегнул, чуть не оторвав, верхнюю пуговицу рубашки, словно затихший за спиной призрак сжимал горло, а Эдмунд из последних задыхающихся попыток сумел разорвать удушающую петлю. Эбигейл вскочила следом.

– Но вы же ничего не помните. А вдруг потеряетесь? Или еще что-нибудь жуткое случится.

– Хорошо, в другой раз. Идемте скорее, не могу в номере торчать. Только свет не выключайте! – Предупредил тот, выходя первым.

– Это почему же?

– У Ремарка, уходя, герои не выключают свет.

Удивившись, девушка мысленно принялась ненавидеть те скудные модели поведения и привычки, перенятые Флоренсом из книги. Читать она любила, но подражание напечатанному не выносила. Видя безумных фанатиков, превращающих искусство в повседневную дешевую безделушку, она оценивала их как шутов, не умеющих обращаться с серьезностью, хоть и не понимала, что из того формируется какая-никакая пестрота общества. Впрочем, умение выделяться, считала та, складывается из бесконечного множества всевозможных навыков, но не от подражания одному единственному образу.

Эдмунд задержался в дверном проеме – что-то будто не отпускало, с опасливой таинственностью выглядывая из затемненного угла или из-под кровати.

– Что случилось? – Захлопотала Эбигейл. Ее наивные голубые глаза устремились через окно на спускающиеся сумерки-занавески, просвечивающие, но при этом прячущие некую тайну.

– Так странно, у меня тут даже собственный чемодан не стоит.

– И правда, – задумчиво согласилась та, заглядывая украдкой в номер, где дуэтом испускали электрические лучи два светильника на тумбочках по разные стороны кровати, – мне самой аж не по себе стало, идемте скорее.

Малочисленность народа – предвестник закрытия. Пара столиков на раздражение официантам еще оставалась занята запоздалыми, решившимися задержаться до тех пор, пока вежливо не попросят покинуть зал: кто-то, углубившись в раздумье, проматывал пораженную огнем времени пленку, решая, как шахматные задачи, головоломки упущенного, что уже ни за что не вспорхнут в небесную глубину беспечностью, одна парочка миловидно перешептывалась, тем самым добиваясь приватности чувств, кто-то откровенно кемарил, из последних сил стараясь не уткнуться в стакан остывшего чая, – мир мечтательный, литературный, специально подобранный…

– Здесь, да?

Кончик пальца мягко уткнулся в дерево стола, Эдмунд, подобно частному детективу, будто бы восстанавливал цепочку события.

– Я сидела вот на этом стуле, а вы отодвинули противоположный, перед тем спросив разрешение.

– Почему вы согласились?

Скрип отодвигаемых стульев на мгновение перебил игру тихой музыки и огорчил официантку, которая тут же, хоть и с явной усталостью, направилась прямиком к гостям с блокнотом – символом величия – в руках.

– Потому что…

– Добрый вечер, кухня, уже, к сожалению, закрылась… – Бесцеремонно с наигранным огорчением перебила девушка с темно-коричневым фартуком и белой рубашкой, воротник которой немного измялся за день.

– Латте, пожалуйста.

– Мне то же самое, – растерянно повторил Эдмунд.

– Потому что… Потому что вы меня заинтересовали, – продолжила Эбигейл, когда их оставили в покое.

– Чем же?

– В вас, как бы объяснить…

– Ваше кофе, – вновь перебила официантка, и, поставив белые чашки перед гостями, сразу же удалилась протирать соседние столики и задвигать стулья, чьи ножки при этом противно скрипели.

Эбигейл ненароком набрела глазами на парочку: улыбающиеся, беззвучно хихикающие лица, сцепленные в замок руки, как бы невзначай нежно сталкивающиеся колени… В ее воображении всплыло все то, о чем мечтала и чего была лишена она, и этот мечтательный мир тут же поглотила тень житейских разочарований.

– Потому что от вас как будто струились нотки мечтательности, романтики. Вы завоевали меня с первого взгляда, сломили загадочностью и будто бы нарвали самых красивых цветов побежденной, чтобы еще больше растрогать.

– Какая загадочность?

– Вы так необычно выражались: иногда чуть ли не стихами. Вы использовали литературный язык. Как я люблю.

– Стихи… – Притихнув, повторил Флоренс, водя пальцем по столу, наблюдая за тем, как на блестящей поверхности растекается след от капельки кофе. А я ведь весь сборник изучил, – вдруг ни с того ни с сего, не поднимая головы, заметил Эдмунд, – парочку даже выучил, хотите послушать?