– От работы?

– Это самое благоприятное.

– Я хочу домой, – вдруг проскулил тот, требовательно хватая девушку под локоть, будто дальше он не позволит вести себя.

Эбигейл остановилась, луч сомнения промелькнул на ее лице. Наступил затаенный час страха перед задуманной ложь. Чувства этого человека с полностью стертой памятью посыпались первыми капельками дождя, которые, нежно лаская, предупреждали о подступающем шквале ливня.

– Но я не знаю, где вы живете.

– А адрес прописки в паспорте? Это что?

– Это совсем другой город. Может, вы переехали и снимали у нас, здесь? Мы обратимся в полицию. У меня есть один знакомый, он нам поможет.

– Куда мы идем сейчас?

– Подыщем гостиницу. Проведете пару ночей там, пока не установим ваш прежний адрес. Деньги у вас есть?

Он порылся в карманах, выудил потрепанный бумажник. В том торчало несколько десятков купюр.

– Если что, я могу одолжить, вы только не стесняйтесь.

– Хорошо.

Они подобрали не самую дорогую гостиницу, поближе к дому Эбигейл, чтобы та смогла, чуть что, примчаться. Комната располагалась на третьем этаже. Днем коридоры периодически оживали, когда по ним проходили то горничные с инвентарем, то съемщики… Тусклое освещение коридора, в котором местами были испачканы стены, напоминало в мрачное подземелья, Эбигейл, когда они шли от лифта к номеру, с беспричинным страхом жалась ко Флоренсу. Лишенный памяти вторгся в пустую комнату, заставленную кроватью, тумбочкой, светильником, шкафом, стулом, столом, без малейших пожитков, накоплений, не имея возможности заполнить пространство собственностью.

Эдмунд шагал от окна к двери и наоборот. Его задумчивое лицо беспокоило девушку, хотя та знала, что оно ничего предвещать не может: весь опыт отнят врачом-экспериментатором, который запрятал во флаконе человеческую память в виде эссенции.

– Вечером сходим куда-нибудь? – Вымолвила та, сидя на кровати и спрятав руки под бедрами.

– Не знаю.

– Не будете же вы весь остаток дня сидеть в этой комнате?

– Что вы ко мне привязались, черт возьми, вам заняться нечем?

– Не знаю.

Она пожала плечами. Вид у нее, будто вот-вот зальется горькими слезами. И спустя каких-то несколько минут Эбигейл, не выдержав давления, взаправду расплакалась. Беззвучно, боясь привлечь внимание, и при этом не пряча заливающееся слезами лицо. Эдмунд заметил перемену настроения не сразу, только тогда, когда по номеру разлетелось едва слышное всхлипывание, растерявшись, бросился на колени к женским ногам, обхватил обнаженные голени – красивые любовные истории давали плоды. Эбигейл тут же в испуге замолчала, попыталась вырваться, но тот держал крепко, не думая расцеплять руки.

Глядя друг на друга, они просидели так несколько минут, что-то между их лицами колыхалось невидимой шторой, будто два призрака испускало шепот каждому в лицо, настаивая на том, чтобы оба бросили разыгрывать спектакль и взялись за нормальную человеческую жизнь.

– Я только хотела помочь, – наконец вырвалось из той. Эдмунд поднялся, отряхнул брюки, глубоко вздохнул, наверняка и в книгах тому научился, с иронией заметила та, не человек, а ходячий роман, такой же стертый, лишенный прошлого, наделенный лишь подобранными автором движениями и словами.

– Моя сестра… – Начал тот, но тут же замолчал, махнув рукой, и принялся вновь расхаживать из угла в угол более энергично и оттого напряженно. Над ним будто повисла маленькая черная тучка, шипящая электрическими разрядами, но не метающая молнии.

– Что с вашей сестрой?

Собравшись духом, он замер перед девушкой в деловитой позе, требующей правдивых объяснений.

– Лечащий врач сказал, что никакой сестры у меня нет, что он по ошибке перепутал вас с моей сестрой.

– Мне очень жаль.

– Как это вышло?

– Я не знаю, Эдмунд… Если бы я только знала, – неумело лгала та.

– Я не могу вас видеть. Мне больно… Каждый раз, когда я смотрю в ваше красивое лицо, мне кажется, будто я вижу перед собой родную сестру, своего спасителя, что заберет меня, расскажет правду, но, в сущности, я, обманутый, вижу незнакомку, не знающую правды…

Голос его все повышался и повышался – лицо багровело – пока не оборвался оглушительным топотом. Комната буквально затряслась, дверь шкафа-витрины скрипуче открылась, на пол обязательно посыпалась бы посуда, если бы та только стояла на пустынных полках… Эбигейл от испуга втянула голову в плечи и мгновенно сжала глаза. Худенькая, беззащитная женская фигурка – изящное хрустальное изваяние, воцарившееся среди мира промозглого до костей и погрязшего в грязи от собственных слез, что льются из-за ран от осколков разбитых мечтаний и сердец, – не имела ни единого шанса против разъяренного хищника. Ее ногти от страха впились в покрывало как в мягкую плоть, оставляя глубокие следы.

Флоренс гневно отстучал каблуками до окна. Сцепил руки за спиной. Смотрел куда-то высоко, туда, где парили вечерние облака, верно сохраняющие девственную белизну, несмотря на попытки солнца испачкать ее оранжевым, желтым, розовым…

– Извините, если напугал, – грубо бросил тот, лишь бы отделаться поскорее.

– В какой-то момент мне показалось, что вы меня ударите.

– Нет-нет-нет, – затараторил тот, оборачиваясь. Для неподвижной Эбигейл он стоял за спиной, но она чувствовала, как тот готов вот-вот кинуться то ли с лаской, то ли со злобой. – Я бы вас ни за что не ударил бы! Это бесчеловечно…

Моментальный переход от эмоции к эмоции, будто переключение передач машины: только что горел ненавистью, сотрясая топотом комнату, а теперь маленький ребенок, ткнутый носом в собственную злобу, зарыдал, испугавшись проявления собственной озлобленности.

Воздух в номере вытеснила зажимающая нос духота. Помещение будто бы пропиталось пылью, что витала повсюду и комками забивала ноздри, однако комната, как уверяли администраторы, убиралась утром.

– Откройте окошко, пожалуйста.

Он распахнул окно настежь – из темнеющей улицы, впрочем, свет на ней все еще лежал в изобилии, в комнату вспорхнул мотылек, ведомый мизерным желанием или смыслом жизни приблизиться к свету. Беззвучное порхание крыльев неровными кругами носило невесомое тельце насекомого вокруг дешевой люстры с тремя желтыми лампочками. Эдмунд внимательно улавливал каждое движение букашки, а когда та, опалив крылья, свалилась на пол осенним листом, Флоренс поднял ее и выбросил в окно на свежий воздух.

– Счастье чувствовать, – начал тот, устало присев на кровать рядом с девушкой, – что ты не один в этом мире, что есть еще, как минимум, одна какая-нибудь жизнь в пределах этих четырех стен, которая борется и не сдается, настойчиво идет к концу, будь то мотылек или затаившийся убийца. Каждый преследует неведомую цель: какую – никому не понять, даже тем, кто их преследует. Мы зародились из неведомо чего – из какого взрыва, из какой пустоты? – и для неведомо чего, мы сами конструируем смысл, потому как только в том есть не бездумное порхание вокруг лампочки-солнца. Эбигейл, ради чего я настырно боролся? Бился о лампочки, обжигался и взлетал вновь? Но ты не знаешь, можешь не отвечать…

– Но я могу рассказать тебе о собственных целях. Тебе на долю выпала огромная возможность начать жизнь с начала. Взять за те дела, за которые не мог тогда, потому что…

– А я не считаю свое горе благодатью. Да кто я теперь?

Он поднялся. На кровати сохранилась небольшая вмятина. Покрывало измялось. Громкие шаги возобновились.

– Нет! Это просто невозможно! – Вновь спохватился тот, театрально выдирая короткие волосы из головы и принимаясь расхаживать подобно изголодавшейся большой кошке, запертой в клетке. – Я ненавижу его! Ненавижу! Как можно было перепутать непойми кого с родной…

– Но я же не виновата в этой ошибке! – Неожиданно вспылила Эбигейл приподнявшись. Однако, ярость ее в мгновение перешла в стыдливость.

Порыв женской злобы прервал Эдмунда, тот посмотрел на девушку со стороны так, будто тому нагло врали в лицо, надеясь хоть так спасти дряхлую шкурку подлеца.