- Ваше Величество, - нерешительно произнесла я, приближаясь к Павлу, - что у вас…
Я осеклась, ибо взгляд мой упал на страницу, на которой был открыт трижды клятый исторический справочник. Текста там было с гулькин нос, зато почти весь разворот занимала заботливо кем-то отреставрированная фотография подвала Ипатьевского дома. Думаю, все хоть раз видели изображение этой изрешеченной пулями стены.
У меня внутри как будто что-то прихватило льдом. Так со мной всегда происходит, когда я всей душой хочу что-то сделать, но сделать ничего нельзя.
- Соболезную, - ощущая сухость в горле, пробормотала я. Что, в конце концов, я могла еще сказать? Павел отнял руки от лица и устремил на меня негодующий взгляд, как будто я была виновата в убийстве его потомков:
- Как это допустили? Кто?
- Ну как “кто”, - пожала плечами я, швыряя осколки бокала в мусорник, - наше тогдашнее правительство, конечно. Эти… большевики.
- Это не люди, - произнес Павел с ожесточением, захлопывая книгу. - Это… это… они хуже якобинцев…
Я имела очень приблизительное представление о том, кто такие якобинцы, и поэтому просто кивнула:
- Я и не спорю.
“Никогда не говорить ему, где я работаю” - в мысленном списке того, что делать нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах, тут же появился еще один пункт. Сразу за “Никогда не поправлять Андрея, когда он путает ударения в словах”.
Холодные щипцы, вот уже третью минуту пережимавшие что-то в груди, постепенно разжались, и туда, где раньше была пустота, начало медленно просачиваться сострадание. Оно было, конечно, обречено стать бездеятельным - вряд ли какая-то неведомая сила, поднявшая Павла из мертвых, согласится сделать еще одно исключение и для его родственников. Да и моя квартира этого не выдержит уже, честное слово.
Я вспомнила, что неплохо было бы спросить, как он вообще умудрился вернуться к жизни. Недаром же он так стремился к тому ящику в подвале, значит, вполне мог знать, что случится в итоге. В то же время, судя по шоку, в котором он пребывал, воскреснув, такое развитие событий стало для него, мягко говоря, неприятным сюрпризом. В общем, расспросить его определенно стоило. Но не сейчас. Конечно, не сейчас.
Молча я налила две чашки чая. Голова тяжелела все больше, разум отказывался работать окончательно. Я ничего не чувствовала, только всепоглощающую усталость да редкие уколы сочувствия к Павлу, на которого последнее время душевные потрясения сыпались одно за одним.
Я поставила перед ним чашку, но он, судя по отрешенному взгляду, этого даже не заметил. Пришлось, тяжело вздохнув, коснуться его запястья.
- Выпейте, - произнесла я в ответ на вперившийся в меня тяжелый взгляд. - Не… не переживайте так, что ли. Я знаю, что это тяжко, но дело было так давно…
Он ничего не ответил и молча глотнул из чашки, а я руку от его руки убирать не спешила, охваченная какой-то бредовой мыслью, что от этого ему уж точно станет немного полегче. Звучало это, конечно, как редкостной наивности чушь, но в тот момент казалось мне чуть ли не святой истиной.
- И все равно я не понимаю, - тихо проговорил он, - как?
И посмотрел на меня, будто я могла дать ему ответ на этот вопрос.
- Так, - моей многозначительности мог бы позавидовать какой-нибудь библейский пророк. - Время было такое. Говен… Ужасное. Тогда особо не разбирались - кого расстреливать, зачем расстреливать. Вы еще про террор не читали, а там уж…
Он, кажется, даже не слушал, что я говорю, просто пил молча чай, глядя куда-то сквозь меня. Тут только, впервые вглядевшись в его лицо, я поняла, что на нем застыло и неизменно прорывается сквозь маску любых эмоций выражение человека, которого давным-давно утомила какая-то затаенная многолетняя боль. Была ли причиной этого сердечная рана, потеря близкого человека, одиночество, чье-то предательство или что-то еще, я предположить не решилась. В конце концов, это было и не так важно.
- Вот что, - я заговорила, потому что надо было что-то говорить, - завтра я сделаю копии ключей. Сможете уходить, когда вам удобно. Просто, меня днями дома не бывает. Не торчать же вам тут безвылазно, в самом деле.
- Вы работаете? - спросил он внезапно, отвлекаясь от самокопаний.
- Нет, я учусь. На… на журналиста.
- Теперь этому нарочно учат?
Я не смогла понять, издевается он или нет, но все-таки позволила себе слегка обидеться за свою будущую профессию:
- Конечно, учат. И это совсем не так легко, как может показаться.
Павел сделал еще один маленький глоток.
- А где ваши родители? Вы живете здесь одна?
Я даже обрадовалась подобным вопросам - по крайней мере, они свидетельствовали о том, что я больше не имею дело с живой куклой, которой, кроме ее собственных переживаний, ничего больше в этом мире не нужно. И пугающая отчужденность исчезала постепенно из его взгляда, сменяясь искрами живого интереса. Но руки он, что интересно, так и не убирал.
- Мама живет отдельно. С моим отчимом. А отца я не помню, он ушел, когда мне было лет семь.
- Ушел? - нахмурился Павел. - Почему?
- А черт его знает, - ответила я безмятежно. - Просто в один прекрасный день забрал свои документы, какие-то вещи и исчез. Мы, правда, не особо скучали. Знаете, когда кто-то из родителей - сволочь, это поначалу парит, а потом вроде как привыкаешь. Но когда он исчезает наконец-то - такое облегчение…
Не знаю, с чего я вдруг разошлась на эту тему. Просто отчего-то мне показалось, что он меня поймет. Как позже выяснилось, интуиция меня и тут не подвела. Но в тот момент Павел от комментариев ограничился. Начались неудобные вопросы.
- Что же привело вас в мой замок поздней ночью? Признаться, я даже не подозревал, что там есть еще кто-либо, кроме меня. Надеюсь, вы простите, что я испугал вас своим появлением.
- Нет-нет, все в порядке, - поспешила заверить его я. - В конце концов, я сама виновата, что пришла посреди ночи. Раньше я призраков никогда не видела, а тут мы… мы с моим другом поспорили, смогу ли я провести ночь в Михайловском одна. Вот и получилось… знаете, я ужасно устала и адски хочу спать. Если что, вы же знаете, как свет выключить, да?
- Конечно, - ответил он.
- Тогда спокойной вам ночи, - вежливо сказала я, поднимаясь.
- Приятных снов, сударыня.
Чашка с моим нетронутым чаем, едва теплая, так и осталась стоять на столе.
Я зашла в комнату, заперла дверь и без сил упала на диван. Не знаю, сколько я сидела, закрыв глаза и то проваливаясь в дремоту, то, будто оступившись, судорожно выныривая из нее. Наверное, я бы так и провела весь остаток вечера и ночь, не вставая, если б мое внимание не привлек неясный шорох из угла комнаты.
Найти его источник не составило мне труда - шум издавала коробка из-под новых босоножек, которую я уже месяц забывала убрать в шкаф. Кто-то будто скреб изнутри по картонным стенкам, а затем и вовсе с силой ударился о них, но коробка и на сантиметр не сдвинулась, не позволили уложенные аккуратной стопкой книги на крышке.
“Привидение”, - испугалась бы я три дня назад. Но я решила, что пока что в моей жизни довольно мистики и, решительно поднявшись с дивана, приподняла картонную крышку. Стоило только между ней и стенкой образоваться щели шириной едва ли в мой палец, как сквозь нее каким-то непостижимым образом проскользнула белая, пушистая молния.
- Косяк! - вскрикнула я от неожиданности, не обращая внимания, что горностай взбирается по мне, безжалостно выдергивая нити из кардигана. - Ты что тут делаешь?
Зверек посмотрел на меня, как на конченную идиотку, и издал недовольный стрекот, который обычно обозначает, что несчастного обидели до глубины души. Последний раз Косяк вел себя так, когда Андрей посчитал очень остроумным привязать сосиску к ножке стола, от души позвать зверя угоститься и ржать, как упоротый, наблюдая за бесплодными попытками бедняги утащить еду в укромное место.
Тяжелое, сонное чувство в момент отлило от меня, уступив место праведному гневу. Тем, кто тусит у меня на хате, позволено, конечно, многое, но обижать горностая я не позволю никому. Прижимая к себе тяжело дышащего зверя и чувствуя, как колотится под шкуркой маленькое сердце, я распахнула дверь и вышла в коридор.
