Прошло месяца три после истории с Грегом. В то утро меня вытащил из сна звонок дежурного. Еще не совсем проснувшись, я внимательно его выслушал.

Рэндом Пловер, сорока трех лет, адвокат-нотариус в почтенной фирме «Коско и Пловер», был найден мертвым в своей квартире. Парамедики из службы спасения смерть подтвердили. Приехал полицейский патруль, провели первичный осмотр и не нашли ничего криминального. Выглядело так, будто Пловер работал с компьютером, упал с кресла, почувствовав себя плохо, и больше не поднялся. Умер, как определили криминалисты, от внезапной остановки сердца. Бывает и такое в жизни. Довольно редко, но случается и со здоровыми людьми. Пловер был здоров.

Это, кстати, преамбула. Меня вызвали для осмотра и принятия окончательного решения. Поскольку смерть была внезапной, полиция в моем лице должна была провести расследование. А поскольку экспертиза уже подтвердила естественную смерть, то на мою долю осталась рутина: закрыть дело за отсутствием объекта и состава преступления.

Пришел я на место события раздраженный тем, что меня вызвали только для того, чтобы поставить подпись в документе. Подписать? И это все? Из-за этого меня…

– Нет, не из-за этого, – сказал криминалист, это был Джон Перроу, с которым мы были знакомы много лет. Перроу не отличался эмоциональностью, но тогда его взгляд показался мне, как бы это правильнее сказать, кошмарно-изумленным.

– Видите ли, Николас, – сказал он. – Дело в том, что покойный разговаривал с подругой спустя два часа после смерти.

Я не сразу понял. Перроу посадил меня перед включенным компьютером умершего Пловера и показал запись. В 17.45 прошедшего вечера Пловеру позвонил по «мессенджеру» его коллега, адвокат из Бостона. Он разговаривал с Пловером, когда тот неожиданно исчез из кадра и не отвечал на крики. Коллега вызвал службу спасения, которая, прибыв через восемь минут, подтвердила смерть Пловера.

– Ну и что? – раздраженно сказал я.

– Подруга Пловера, услышавшая в экспресс-новостях о его смерти, позвонила в полицию. Сказала, что в 20.18 Пловер связался с ней по «скайпу», произнес несколько слов и отключился.

– И что? – продолжал раздраженно недоумевать я. – Позвонил. И…

До меня, наконец, дошло.

– Ах, это? Очевидно, сбой часов.

– Звонок действительно был через полтора часа после зафиксированной смерти Пловера, – терпеливо объяснил Перроу. – Запись шла с его компьютера и полностью совпадала с записью подруги. Да вы посмотрите, детектив!

Так и было, и что мне оставалось делать? Криминалисты утверждали, что запись не подвергалась изменениям, компьютерные часы исправны. Я должен был закрыть дело – человек умер по естественной причине, никакого криминала. Но…

Подругой Пловера была Марта Алгерих, специалист по альтернативной медицине. В разводе, жила одна. В компьютерах Алгерих разбиралась на уровне пользователя: умела скачать и установить программу, работать с текстовыми редакторами. Мне бы уже тогда кое-что сопоставить и кое-что с кое-чем сравнить. Но я не сделал этого. Я еще не понимал. Я еще не знал, во что медленно, но верно влезаю.

Позвонил госпоже Алгерих и договорился о встрече. Она была недовольна – мол, все уже сказала, ничего не могу добавить. Я все-таки настоял, и приняла она меня в своем кабинете на улице Демпстер. Центр альтернативной медицины и психологии, все такое…

Сначала мы поговорили о таких необязательных вещах, что впоследствии я не мог вспомнить ни слова. На память не жалуюсь, но пустые разговоры, ненужные факты, неинтересные обстоятельства обычно не запоминаю, они протекают мимо осознания и остаются в мусорном ящике памяти – я читал, что в памяти хранится все, но ненужное прячется так далеко от намеренного восприятия, что вспомнить становится невозможно.

Минут через пятнадцать я спросил Марту:

– О чем вы говорили с Пловером в тот вечер?

– Вы же видели запись, господин детектив Златкин.

– Несколько раз, – кивнул я. – Но меня интересует ваше восприятие.

– Если бы я знала, что Рэнда в то время уже не было в живых, я бы…

Она замолчала, положив ладони на стол – я заметил, что пальцы чуть подрагивали.

– Вы бы… – мягко сказал я.

– Не знаю, – пробормотала она. – Абсолютно не представляю, как бы я реагировала и что сказала… Может, упала бы в обморок. Нет, правда. А сами вы можете представить, что вам звонит человек, о котором вы точно знаете, что он умер полтора часа назад?

– Я бы предположил, что звонок запрограммирован, и это запись.

– Говорят, – задумчиво произнесла Марта, – что современные искусственные интеллекты способны… вы понимаете… а компьютерная графика…

– Нет, – оборвал я. Мне не нужны были фантастические варианты.

– Ничего этого не было, – объяснил я. – Можете мне поверить. Потому я и спрашиваю – что вы чувствовали.

– Ничего! Обычный треп. Разница в том, что Рэнд не дал мне слово вставить. Наговорил ерунды и отключился.

– Сейчас, – подошел я с другого конца, – когда вы уже знаете, что… Может, вы могли обратить внимание на нечто, ускользнувшее от вас тогда?

Она покачала головой, но смотрела не на меня.

Поговорив еще немного ни о чем, я – к видимому удовлетворению миссис Алгерих – попрощался и ушел с ощущением, что не понял чего-то важного. Что-то я упустил. Все было хорошо, и все было плохо. Я не мог, прежде всего, понять себя, и это меня раздражало. Я всегда себя понимал. Если что-то делал, то понимал необходимость действия. Конечно, как у всех, у меня были эмоциональные всплески, но я умел их контролировать и никогда – во всяком случае, я был в этом уверен – не позволял эмоциям брать верх над рассудком.

Я бы отправил файл в архив и забыл, поскольку ничего криминального в нем не было. Не мое дело разбираться с компьютерными багами, для этого есть эксперты.

Позднее, когда я вернулся домой и готовил на ужин пиццу с томатами, позвонил Обама и сообщил о происшествии на углу Элджин-роад и Оррингтон авеню.

Пиццу я съел по дороге – в полицейской машине. Судя по сообщению патрульных, молодой человек погнался за девушкой, переходившей улицу. Обнаружив, что ее преследуют, девушка запаниковала, стала метаться, и ее сбила машина. Хорошо, что трафик на перекрестке был тяжелым, и транспорт двигался медленно. Когда я приехал, девушке уже оказали первую помощь. «Тойота» довольно сильно ударила ее в бок бампером – к счастью, вроде бы обошлось без переломов, но это выяснится на рентгене, когда пострадавшую доставят в госпиталь. Она лежала на носилках и тихо плакала, скорее, как я понял, от шока, чем от боли.

Парень, вызвавший суматоху, сидел на тротуаре, сложив ноги по-турецки, под присмотром двух патрульных, и пустым взглядом смотрел в землю.

– Студент, – объяснил мне патрульный Чавес. – Говорит, шел подкрепиться. На вопрос, почему погнался за девушкой, не отвечает.

Студент не только не отвечал на вопросы, он вообще ни на что не реагировал. Шок. Нам с Джоном нужно было решить – отправить ли его в участок, а когда придет в себя, допросить и, скорее всего, отпустить, или пусть его отвезут в больницу, я поеду с ним, и пусть сначала врачи разберутся с его состоянием.

– Поезжай с девушкой, – сказал я Джону. – Я останусь.

Девушку увез амбуланс, патрульные забрались в машину и ждали моего распоряжения, а я сел напротив парня в той же позе – по-турецки. Зеваки разошлись, прохожие обходили нас стороной, принимая, видимо, за пару наркоманов под присмотром полиции. Я ничего не спрашивал, просто смотрел на парня и думал о том, что сам сегодня делал то, что мне не свойственно. Что именно? У меня не было ответа. Мысль – я прекрасно понимал – была глупой. Но я почему-то точно знал, что – правильной.

– С этого момента нельзя ли подробнее? – спросил старик. Он слушал внимательно, сидел прямо, не опираясь на спинку кресла, руки на коленях, голова высоко поднята – напоминал Будду.

– Подробнее? – переспросил Златкин. Вряд ли у него получилось бы подробнее – он не помнил деталей, память сохранила только главное – то есть, то, что память посчитала главным. Память обычно сама решает: это – в оперативную часть, завтра уже не сможешь вспомнить, а это – в долговременную, помнить будешь всегда. Это важно, а это – нет. Память подчиняется интуиции, подсознанию, память избыточна и недостаточна одновременно. И нелогична, к тому же. Златкин и сейчас мог описать лицо парня, во что он был одет, как сидел, опираясь на обе ладони, чтобы не упасть – поза по-турецки была неустойчивой. Это он помнил, а о чем говорили – нет. То есть был уверен в противоположных вещах. В том, что сидели молча, и в том, что разговаривали, причем мирно и по душам.