Дел было много, пришлось сосредоточиться на текстах допросов, и возникшая было мысль тихо удалилась. Вечером, вернувшись домой, я даже не попытался вспомнить, это было бесполезно. На завтрашний день я наметил два посещения. Без Мери. Хотел ей позвонить, но знал, что не стану этого делать. Почему? Не знаю. То есть сейчас знаю, конечно, и понимаю свое состояние. Я был, можно сказать, классическим полицейским – и таким себе нравился.

На следующий день выкроил время после утренней «летучки» у капитана и отправился по двум адресам – оба находились в центральной части нарисованного на карте круга.

Первым, к кому я поехал, был Эндрю Гаррисон, брат умершего от неожиданной остановки сердца оперного певца Франца Гаррисона. Я не любитель оперы – не слушал и не понимал тех, кому нравилось длинное и печальное музыкальное занудство. Брат певца тоже занимался искусством – по крайней мере, мне понятным. Он был светорежиссером в театре «Бро», привлекавшем, говорят, немало зрителей постановками, где кровь лилась рекой, и трупы гуляли по сцене нагишом. Действительно, зачем трупам одежда, если они не воспринимают холода?

Эндрю, конечно, удивился моему визиту, но недовольства постарался не показывать. Я не сразу объяснил истинную цель прихода – сказал, что прежде, чем отправить дело в архив, в полиции обычно… В общем, чепуха, в которую он, может, поверил, а может, и нет. Я расспросил его о последних днях брата. Недоумевая, зачем это понадобилось детективу, Эндрю, тем не менее, терпеливо рассказал.

– Брат был сибаритом. Ничто, кроме собственного голоса, его не интересовало. Женщины? Конечно, это входило в имидж. Знаете, знаменитого Доминго, уже постаревшего, бывшие поклонницы обвиняли в сексуальных домогательствах. Это тоже имидж, но брату до старости было далеко, и женщины… Простите, я увлекся.

Похоже, женщины интересовали самого Эндрю, и мне пришлось выслушать пару историй из его собственной театральной жизни. Наконец он сказал то, что я хотел услышать.

– За последние примерно полгода до смерти брат сильно изменился. Сначала я этого не замечал – мы, вообще говоря, не так уж часто общались. Как-то он сказал, что репетирует Отелло в опере Верди, и меня это удивило. Он никогда не брался за драматические партии, а Отелло – самая, пожалуй, тяжелая из всех теноровых. Обычно вокалист за нее берется годам к сорока, а брату было всего двадцать девять, и среди его ролей были только две роли первого плана: Герцог в «Риголетто» и Энцо в «Джоконде». Он пел партии второго плана – в том же «Отелло» выступал в роли Кассио, например. И не стремился к большему. Знал свои возможности. И вдруг… Я пробовал его отговорить. Собственно, я был уверен, что спеть Отелло ему все равно никто не даст. Но его было не сбить. И тогда же он стал ходить в секцию карате, чего я вообще от него не ожидал. Он в жизни никогда не дрался и был человеком мирным до нелепости. Есть ситуации – в театре особенно – когда необходимо дать кому-то в морду. Он таких ситуаций избегал. Не просто избегал – он от них буквально бегал. И вдруг… Встрял в какую-то историю, подрался. Это уже после того, как стал заниматься карате, так что противнику, похоже, досталось. Отелло давался ему тяжело. Так он, вместо того, чтобы дать себе послабление, начал еще и писать. Он, который никогда прежде не писал даже писем или постов в социальных сетях! Предпочитал разговоры по телефону. А тут объявил, что пишет роман. Роман, представляете? Кстати, после его смерти я никаких следов романа не обнаружил. Ни слова. Зато, оказывается, брат вел дневник. Ничего особенного, обычные записи – где был, кого видел, когда репетиции, занятия в спортзале. И вдруг запись… Точно не скажу, а смысл такой: нужно каждый день делать больше, чем вчера, а потом еще больше, неважно что, нужно просто прилагать больше усилий, и опять же – неважно каких, физических или умственных. Через не могу. И мне кажется, детектив, он так и поступал, и довел себя до… Ну, сердце не выдержало. Хотя врачи ничего не обнаружили – здоровое было у него сердце, и вообще он был здоров, как бык, извините за сравнение.

Я не стал ему говорить, что читал свидетельство о смерти. Диагноз таким и был: внезапная остановка сердца, никаких других болезней. Причем была все-таки проведена аутопсия – умер здоровый молодой мужчина, ни разу к врачам не обращавшийся. Поразительно. Однако никаких причин для того, чтобы сердце вдруг сдало, патологоанатом не обнаружил. Дело закрыли.

– А потом… – Эндрю помедлил, ему очень не хотелось говорить, но он понимал, что я именно это хотел услышать. – Звонок по телефону. Номер не установлен. Голос брата. «Я тебе звоню… – Голос приглушенный, недовольный, но это был он, у меня и сомнений не возникло. – Когда придет… не знаю кто придет… Наверно, из полиции. Или позвонит. В общем, не рассказывай про мой роман. Им это не нужно, а для меня важно». – «Ничего не понял, – говорю. – Какая полиция? Ты с кем-то подрался?» – Почему-то в голову пришло именно это. «Не говори про роман, хорошо?» – «Да ты где? – спрашиваю. – Что случилось?» – «Запомни: про роман ни слова». Он говорил, будто не слышал меня. – «Ты приедешь, – говорю, – или созвонимся?» – «Ладно, пока».

И все. Я положил телефон и продолжил заниматься делом, размышляя, что имел в виду брат, когда говорил о романе. А минут через десять позвонил Берски, баритон, они с Францем обычно пели в одних спектаклях, и печальным голосом сообщил, что Франц… к сожалению… и все такое… «Как? – поразился я. Подумал сначала, что это дурацкая шутка, а что бы вы подумали на моем месте? – Когда?» Помню, что не он первым назвал время, а я спросил «когда?», не очень понимая смысл того, о чем спрашивал. «Два часа назад», – сказал Берски, и я решил, что это точно дурацкая шутка. И десяти минут не прошло, как звонил брат. Я так и сказал: «Что за дурацкая шутка? Постыдились бы» – и закрыл связь. Вскоре – через полчаса примерно – Берски явился сам, и с ним полицейский офицер. Тогда… В общем, такая история. Пришлось ехать на опознание. Пока я брата не увидел, не поверил. А про телефонный звонок не поверил офицер. Наверно, нигде у себя и не отметил даже. Мало ли что, мало ли кто скажет в таком состоянии…

– Отметил, – сказал я. – Собственно, потому я к вам и пришел.

Эндрю долго смотрел на меня, думал, потом сказал:

– Не могу понять, что это было. Но было же. И время разговора в телефоне, конечно, отмечено. Сорок три секунды. В пятнадцать тридцать две. Франц умер примерно в час.

– Жаль, – сказал я, – что разговор не записали.

– Мне и в голову не пришло…

И вдруг он спросил:

– Вы верите?

– В то, что вы говорите правду? – ответил я вопросом на вопрос.

Он поморщился.

– Естественно, я говорю правду. Я спрашиваю: верите ли вы в загробный мир и звонки с того света?

– Нет, – сказал я. – Но мало ли во что я не верю…

– Тогда что же это было? – сказал он с тоской.

Ответить мне было нечего, и я попрощался. По-моему, он хотел сказать: «Сообщите, если что-нибудь узнаете», но не сказал. Я на его месте сказал бы.

И я ушел. Поехал по второму адресу. Выруливал со стоянки, когда позвонила Мери.

– Я всю ночь думала об этой мистике, – сказала она. Я представил, как она только что проснулась, хотя было уже близко к полудню, спала, может быть, действительно плохо, стоит сейчас растрепанная и не накрашенная перед зеркалом в ванной, смотрит на себя и видит… Я почему-то представил Мери в зеркале, зеркало в узкой металлической раме на стене, на уровне глаз, моих глаз, и я должен был видеть себя, а вижу ее, и это тоже мистика, мистика воображаемого, как и разговоры с покойниками. Конечно, это из области все той же неврастенической фантазии. Наверняка свидетели «вспомнили» звонки уже потом, зная, что близкого человека нет в живых. Это своеобразная защитная реакция сознания или подсознания, только доказать невозможно. Сколько человек «вспоминает» такие звонки или даже появления «живых» мертвых и разговоры с ними?