Жихарь метнул взгляд на гудошника, дёрнул головой, сплюнул.

– Правду речешь. Ни пеньки, ни смолы нет, да и стрел надобно прикупить.

Следующий день готовили пламенники и горючие стрелы.

Прощаясь с хозяином, вожак почему-то сказал, что едут в Чернигов. Ватажники удивлённо переглянулись.

На Святках собрались уличанские мужики в избе своего старосты Мирона-ковача. Жил староста в большой избе с подклетью, ещё дед Мирона в ней новоселье справлял. В светлице в красном углу висела икона, под ней стоял пшеничный сноп, на полке – оберег, рогатый Велес. Выпили по чаше-другой заговорили вразнобой о наболевшем. Наболевшее и у кожемяк, и сапожников, и кузнецов было одно – мыто. Всех перекричал Валуй, большой мастер по черевьям для женских ног. От женского упрямства да привередливости поневоле крикуном станешь.

– На мытников никакого укорота не стало. Гребут в свои кошели. Ходили сапожники к воеводе Коснячке, и говорить не стал, и со двора взашей выгнали.

– Поставили козла капустник стеречь, а Коснячку – начальником над мытниками, – проворчал Мирон. – Мытники в свои кошели гребут, и боярскую скотницу не забывают, потому всегда правы будут. Гнать этого Коснячку надобно.

– Как ты его прогонишь? Его князь поставил.

– Значит, князя менять надо! – молвил Мирон и обвёл затрапезников тяжёлым взглядом исподлобья. – Ковачи с досюльщине в достатке жили. А при Изяславе скоро вольного ремественника от боярского холопа не отличишь.

Сообедники оторопело, даже жевать перестали, смотрели на старосту. Запустив всю пятерню в густые волосья, Валуй медленно произнёс:

– Как ты его прогонишь? Как без князя-то?

Борзята, собирая думы, отложил поросячье рёбрышко, обтёр убрусом жирные пальцы.

– Не-е. Без князя никак не мочно. Как мы решим, какому князю в Киеве сидеть? То князья решают, кому на великокняжеский стол садиться. Так Ярослав поставил.

– Так князь бы сам и правил, а то боярина-лихоимца поставил, – огрызнулся Мирон.

– Боярам дай волю, всех в своих холопов обратят.

– Вот-вот, а Изя слав им потакает. Гнать такого князя!

– Изяслава прогоним, а кого призовём?

– Да хоть бы Всеволода!

– Э-э, ещё не родился такой князь, чтоб за простую чадь, за людинов против бояр стоял!

Мирон грохнул кулаком по столу – чаши с мёдами, миса с жаревом подскочили. Ковач засопел, придавил кулаками столешницу.

– Ходила сестра-вдовица на княжий суд. Тягалась с боярином Горыней. Нешто княжий суд за вдовицу ремественника перед боярином заступится? Зареслав, зять мой, ещё в паздернике по заказу боярина отковал мечей, плугов на две гривны. Боярин заказ забрал, заплатить обещался на пятый день студня. Кун, мол, нету. В грудне, как санный путь наладится, ему из вотчины припасы привезут, он и расплатится.

– У боярина кун нету! – встрял Валуй. – Блядословил боярин, а твой зять поверил. Известно, боярину скотницу открыть – нож острый.

– В грудне беда приключилась – помер Зареслав, – продолжал Мирон. – Сестра с двумя чадами осталась. Грудень прошёл, студень идёт, вот и пятый день, и десятый. Боярин долг не отдаёт. Сестра – к боярину, тот и разговаривать не стал, через тиуна передал – отдал долг Зареславу. Сестру и со двора прогнали. Вдовица, известно, каждую резану считает, а тут – две гривны. Пошла на княжий двор правду искать. И во двор не пускают, и слушать не хотят. На третий день добилась – пустили. Призвали боярина. Тот с двумя послухами пришёл. На иконе Богородицы роту принёс – рассчитался с ковачем по уговору, а вдовица оговорила, неправедно куны получить хочет. Послухи подтвердили: боярин Горыня – человек честный, завсегда долги отдаёт, а вдовица его оговаривает. У сестры – ни видоков, ни ряда. Так и ушла, мало виру за оговор не наложили.

– Знать бы, что помрёт, ряд бы уложил, – посочувствовал Борзята, сказал, и сердце ёкнуло, сам с попом ряд не писал. Ну да, поп не боярин, кривду не сотворит.

– Дак, кто ж за две гривны видоков зовёт или ряд пишет? – Мирон отхлебнул полчаши. – Ты мне другое скажи. Вот боярин на иконе неправедную роту дал, а у него ни рука не отсохла, и ничем его Бог не наказал. Это как так?

– Он его на сковороду к чертям отправит, когда призовёт, – хмыкнул Валуй.

Мирон допил чашу, махнул рукой:

– Э-э, жить-то на этом свете надобно. Сходила сестрица в Печеры, – продолжал староста надрывным голосом, – поклонилась в ножки игумену Феодосию. Пожалел игумен вдовицу, добрый, милостивый муж, ничего не скажу Дал вдовице хлебов, брашна всякого полный куль. Ещё и мниха снарядил, донести припасы до дома. Путь-то от Печер неблизкий. Дак кажен день в Печеры не находишься.

– Ну и как она, сестрица-то твоя.

– Да как. Живёт помаленьку. Помогаю, чо ж я, родную кровь брошу. Ей, вишь, соромно было у меня кусок хлеба попросить. «У тебя, мол, своих едоков хватает».

Сообедники мотали всклокоченными головами, словно пытались вытрясти из голов тяжёлые думы. Усыпляли те думы хмельным. Выхода не видели. Как лихоимца притянуть к суду, коий вершат такие же лихоимцы? Выхода не было, в душе копилось нехорошее.

Мужики допили мёд, разошлись по домам. На дворе Святки, а на душе невесело.

Боярин Коснячко был правой рукой у великого князя. При отце его, Ярославе Мудром, сидел Коснячко с самого края лавки, когда князь скликал бояр думу думать. На рати боярин в сторонке, зато в городе – голова. По наветам его не один боярин съехал с Киева в вотчину. Бояре и не заметили, как Коснячко возвеличился. Ни одно дело без его совета князь не вершил, змеёй вполз в его душу. Доверил ему сбор мыта. Усердно собирал мыто Коснячко, себя не забывал. Невзлюбили боярина Коснячку в Киеве – и чадь, и купцы, и бояре. Тому и горя мало, стыд на вороту не виснет, а скотницы златом-серебром набиваются.

Подталкивая нижний круг ногой, Несда шлифовал шкуркой кринку. Рознег трудился над гарнцем, доводя стенки до нужной толщины. Завид с младшим братишкой месили глину. Во дворе залаял Варяг, но не злобно, с цепи не рвался. Заскрипел свежий снежок. Не останавливая круг, Несда повернул голову к двери.

Гость потоптался, обметал ноги. Дверь отворилась, в гончарню вошёл рыжебородый Жизномир – тесть Рознега.

– Здравы еси, работники! – приветствовал хозяина. – Тепло у тебя тут.

– Будь здрав и ты! – ответил гончар, продолжая шлифовать кринку.

Рознег остановил круг, поклонился в пояс. Жизномир снял кукуль, расстегнул кожух, сел на лавку. Несда закончил работу, срезал кринку с кружала, отнёс в угол, сел рядом с гостем.

– Весть я принёс, сват, – начал Жизномир. – Не знаю, к добру ли, нет ли. Микула вчерась оборотня видел.

– Во двор, что ли, забежал? – спросил Несда, не скрывая насмешки. – Ну, Микула – хытрец известный. Ежели не потрескаются, в кринках молоко по три дня не прокисает, вода и квас и в жаркий полдень будто с ледника. Понятно, нечистые помогают. Вот и увидал одного.

– Тебе б всё насмешничать. Дрова Микула вёз. К городу подъезжать – конь встал. Не идёт, храпит, хоть что с ним делай. Микула туда-сюда, глядь, матёрый волчара в кустах стоит, на город смотрит. Микула топор из саней достал, огляделся. Один волчара, зима и один, не в стае. Микула осмелел, гукнул на волка. Тот поворотился туловом, зубы показал, не трожь, мол, глянул человечьим взглядом и исчез, будто его и не было. Микула так рассуждает: то полоцкий князь Всеслав был. Бывалые люди сказывают, Всеславу волком оборотиться – плёвое дело. О пенёк ударится, и вот – не человек, а волк.

– Ну, и на что ему на город глядеть-то?

– Как так на что? На Плесков князь Всеслав ходил? Ходил. Взял? Нет, постоял, постоял да и ушёл ни с чем. Теперь Новгород взять хочет. Вот волком обернулся, прибёг, высматривал.

– И почто князьям дома не сидится? Был бы изгой, так нет же, землёй владеет. Нечто ему в Полоцке живётся голодно?

– А я, сват, так думаю, – склонившись к уху Несды, Жизномир заговорил шёпотом: – Князя Всеслава нам приветить надобно. Князь Всеслав старую веру уважает, за то чародейством наделён. Нам старые боги много помогают. У тебя самого оберег Велеса у горна висит. Его, Велеса, о помощи перед обжигом просишь.