Собор заложил отец. Здесь же покоился его прах. Наряду с отчим монастырём святого Димитрия, завершение строительства собора являлось для Изяслава кровным делом. Киевская София должна превзойти царьградскую. Того хотел отец, того же хочет и он. Каждый год в храме прибавлялись мусии, изображавшие святых, евангелистов, Святую Троицу, Богоматерь. Наперекор чванливым грекам, насмехавшимся над русскими мастерами, мусию изготовляли в Киеве. Частью здесь, при соборе, частью – в Печерском монастыре. Оказалось, русская мусия ничем не уступает византийской.

Сняв шапку, широко перекрестившись, князь вошёл в храм. Запрокинув голову, огляделся, отмечая новины. От Иерусалимской стены дух захватывало. Богоматерь Оранту сложили русские мастера из русской мусии. Украшение храма продолжалось. У главного алтаря высились леса. Два подмастерья намазывали поверхность стены известковым раствором. Сам мастер выкладывал мусию Деисуса. Заметив князя, Богомол, мастер-мусийщик, спустился вниз.

– Здрав еси, великий князь. Вот, алтарь украшаем. Преподобный Феодосий настоял, чтобы Деисуса свои, русские мастера выложили. Нам же велел поститься, жить в чистоте.

– Ну и как, блюдёте наказ благоверного?

– Как же, как же, великий князь. Постимся, жён не знаем, слова бранного не произносим.

– Вы уж старайтесь, и ради славы Господней, и ради славы Руси. А я уж вас не обижу. Закончите мусию, награжу.

После церкви Изяслав повёл сына в писцовую. Вход сюда строго возбранялся. Кроме самих переписчиков, сюда входили лишь настоятель да пономарь, ведавший переписчиками. Великого князя запрет не касался. Изяслав хотел, чтобы сын ведал, какими трудами достигается мудрость.

Религиозное чувство Изяслава мешалось с тщеславием и гордыней. Он страстно желал укрепления правой греческой веры на Руси. С такой же страстью желал, дабы это укрепление связывалось с его именем. Чтобы потомки говорили: эти храмы, монастыри построил великий князь Изяслав. Потому с двояким чувством наделил землёй Печеры, заложил отчий монастырь, церковь Ирины, продолжал начатое отцом строительство Софийского собора.

Борзята отдал заказ, бросил в досканец резаны. С лавки поднялась дева, села перед мастером на табуретку. Усмошвец посмотрел на румяное личико.

– Ну, и чего желаешь, красавица?

Девушка единым духом выпалила заготовленные слова:

– Черевья красные и поршни с оборами, а черевья с узорами.

Не торопясь, разглядывая каждый кусок, Борзята выбрал подходящий, подмигнул:

– Никак замуж собралась?

У девы не только ланиты, лоб и подбородок покраснели.

– Ага.

– Ты чья будешь-то?

– Микулы кузнеца дочь. Знаешь его?

– Знаю, знаю.

Подобрав лоскут усмия, мастер поторопил, сердясь и на себя, и на деву:

– Ногу давай. Борзо, борзо, вишь, люди сидят, а мы с тобой лясы точим.

Девушка сняла обувку с левой ноги, усмошвец обернул ступню заготовкой, оставив свободным носок, наметил угольком размеры, написал на заготовке буквы «МК», велел:

– Через седмицу придёшь.

Беспорточный Немир, с любопытством созерцавший примерку, протянул руку деду:

– Дай! – детская ручонка потянулась к ножу.

– Чего тебе дать? Обрежешься. На вот, – Борзята протянул внуку обрезок кожи.

Немир повертел лоскуток, сунул в рот, пробуя на вкус.

– Да чтоб тебя! Ты почто всё в рот тащишь? Синеока, гляди за дитём!

Молодуха брякнула на лавку веретено с пряслицем, подскочила к сыну.

– Да что ж ты за неслух такой! – не тратя времени на уговоры, двумя пальцами сжала щёчки ребёнка, выхватила изо рта кусочек кожи.

Карапуз ударил мать по руке, сноровисто шмыгнул под стол. Округлившийся живот не позволил молодой матери продолжить преследование.

– Вот неслух, так неслух. Ну юла и есть юла. Нисколь на месте не сидит. – Присев на корточки, заглянула под стол, пригрозила: – Будешь деду мешать, к лавке привяжу.

– Весь в деда, – засмеялся заказчик – молодой мужик, примерявший обновку. – Благодарствую, Борзята, – заказчик расплатился и ушёл.

Изба опустела. Борзята встал из-за стола, потянулся, хрустнув суставами.

– Выдь во двор, проветрись, – окликнула от печи жена. – С утра сиднем сидишь.

– И то дело. Мальца оденьте, во двор выведу, набегается, может, угомонится.

Сноха в очередной раз оставила прялку, свекровь остановила:

– Сиди уж, сама соберу.

Опустившись на коленки, ласково позвала внука:

– Гули, гули, моя радость. Иди ко мне, оденемся, с дедом гулять пойдёшь. Во дворе собака, птички летают. Ну, иди ко мне.

Оставив внука играть с дворовым псом, добродушно позволявшим трепать себя за уши, Борзята заглянул в приткнувшуюся к избе истобку. Здесь властвовал старый Шемяка. Старого сапожника подводили глаза, тыкал иглой куда ни попадя, но силушка в руках оставалась, не зря Шемякой прозвали. Потому взялся старый усмошвец за выделку кож. Нынче весной потолковали с сыном, решили шить купцам сапоги из полувала. У бояр свои сапожники есть. Купечество множится, богатеет. Уже мало кто в поршнях щеголяет, разве офени. Но офени какие купцы? У попа церкви Ильи Саввы взял в долг три гривны на новое обзаведение. Добавился в истобке к зольнику и чану с квасом ещё один чан, с кислой водой. Помогал Шемяке внук. Хотя благодаря Вятку сделался Шемяка прадедом, иной раз потчевал старый усмошвец помощника подзатыльником.

За наукой ходил Борзята в Верхний город к холопу боярина Будимира Весняну. Был Веснян усмошвец знатный, а жил будто нищеброд. Холоп, известное дело. Изба трёх саженей в поперечнике не наберётся, да и не изба вовсе, а землянка, на два аршина в землю врыта. Жена Весняна капусте, что Борзята за науку принёс, обрадовалась. Тут же полкачана детям накрошила. Те на крошево накинулись, будто то не овощ огородная, а медовики праздничные. Нешто боярин у холопов и огородную овощ прибирает? Вот же глотка ненасытная!

Ветер с Варяжского моря нёс сырость, тяжёлые мрачные тучи. Мокротой пропиталась земля, избы, мостовая кладь, тыны, огораживающие дворы, усадьбы, Волхов вздулся, потемнел. Взъерошенные воробьи забились под стрехи, мокрые вороны сидели на ветках деревьев, куполах церквей.

Мелкий моросящий дождь намочил и кукуль, и зипун. Поршни скользили в жидкой грязи, стекшей от тынов на мостовую кладь. Посерёдке кладь была суше, но по ней ехали гружёные телеги, шли купцы, ремесленники. На восходе едва брезжило, улицу освещали шипящие под дождём пламенники в руках возчиков. На серёдку не сунешься, попадёшь под ноги, подзатыльника дадут или кнутом огреют. Осенний день короток, светает поздно, темнеет рано. Торопливый люд с улочек Неревского конца по Великой улице через Детинец по Бискупле устремлялся на Великий мост и по нему выходил на Торг. Кто спешил сбыть плоды трудов своих, кто, наоборот, – прикупить товар. Отрок Бушуй шёл на Наместный двор постигать грамоту.

Шибко хотелось отроку познать грамоту. Грамоту знать, как в сказке жить. Ты в Новгороде, а дружок твой в Плескове или Ладоге, и вы с ним беседы ведёте. Здорово! Сказывают, есть такие звери ростом с двухъярусную избу или с двумя горбами. И такие звери могут и одну седмицу и другую ни есть и не пить. А то слыхал, есть такие края, где люди с пёсьими головами живут. Вот поглядеть на такие чудеса или прочитать, а то врут, поди-ка. Ежели написано, значит, правда. Лжу писать не станут. Мыслил отрок к Новому году все буквицы выучить, а к весне и писать, и читать выучиться.

Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Столько времени учатся, а всего две буквы выучили. Поп распевает, и они вместе с ним: аз – буки – веди – глаголь. Всякая буквица свой смысл имеет. «Веди» – значит ведать. «Глаголь» – глаголить, разговаривать. Всего букв 43, попробуй-ка запомни и название, и смысл. Вся зима уйдёт, ещё и на будущую осень останется.