Раздался переливчатый задорный смех, так сильно ласкающий слух, что он показался самой прекрасной музыкой, пронзительно проникающей в сердце, а после она ощутила горячее дыхание над ухом, и томный голос прошептал:

— Такая покладистая… Послушная… Очарованная… Моя.

У Гермионы это вызвало ответный тихий смешок: она растянула губы в блаженной улыбке и подалась ещё ближе. Ладонь снова ласково коснулась щеки, пальцы устремились к волосам и вонзились в них, запрокидывая голову назад. Нависла тень, затмевая проблески лунного света из приоткрытого окна, — мужчина наклонился и прохладной щекой скользнул по её губам, издав в ухо томный вздох, звук которого вызвал в Гермионе неистовую мелкую дрожь, отравленным ядом устремившуюся по артериям до кончиков пальцев. Внизу живота что-то сладко потянуло, вызывая чувство несдерживаемого томления, но в то же время её охватила робость, перекатывающая в стыд от тех мыслей, что поселились в голове: тело было разгорячённым и отзывчивым, и оно жаждало укротить тянущую сладость.

В одно мгновение в ней начали бороться два существа, одно из которых от чувства стыда призывало поднять веки и осторожно отпрянуть, сбрасывая с себя очарование томящей близости, а другое, наоборот, всей душой желало окунуться в умопомрачение нежных касаний, слух ласкающих шёпотов и довериться всем манипуляциям мужчины, бросающего её будто в жерло вулкана, чтобы с удовольствием проследить, как она плавится и сгорает на глазах.

Его тонкие губы были такими же прохладными, как ладони и лицо, — он приоткрыл их и дразняще коснулся её губ, сорвав с них судорожный вздох. Тело предательски подалось вперёд, отталкиваясь от кровати, и вторая ладонь отзывчиво приняла этот жест, прикоснувшись к колену, спрятанному за тонкой сорочкой, бережно поднимая её и обнажая гуляющему в комнате сквозняку.

Губы Гермионы ощутили проявляющуюся насмешливую улыбку, продолжающую её ласково дразнить, и привкус опасности перемешался со сладостью томления, привнося горечь на язык. Приоткрыв глаза шире, из-под полуопущенных ресниц Гермиона различила, как шелковистые, мягкие на ощупь волосы поблёскивают от ночного свечения, превращая соломенный цвет в тёплый лунный. Со смесью удивления и странно поселившегося в груди испуга она наблюдала, как её пальцы аккуратно проникают в запутанные светлые локоны и медленно наматывают их в спираль, кожей ощущая всю нежность густого шёлка, а после в глазах сверкнул серебристый блеск радужки, притянувший её внимание на вожделенно смотрящего на неё мужчину.

От одного осознания, озарившегося яркой пламенной вспышкой костра, что перед ней находится сожжённый накануне вампир, она резко вздрогнула, широко распахнув веки, и крик неукротимого ужаса застыл в глотке. Она пыталась закричать со всей мочи, но из неё как будто вытянули голос, оставив барахтаться в вечном безмолвии. Она пыталась заставить свои ладони оттолкнуть хищника, но тело как будто не слушалось, превратившись в тяжёлый свинец, предательски плавясь под прохладными руками. От ужаса и бессилия Гермиона зажмурила глаза, пытаясь прогнать от себя струящееся серебро завораживающего взора, а спустя некоторое время распахнула их и никого перед собой не увидела.

Она обнаружила себя лежащей в постели, медленно прикоснулась к мокрому лбу и вытерла влагу, резко поднялась с подушки и бегло оглядела всю комнату, остановив взгляд на приоткрытом окне, через которое сверкала белоснежная луна. Тяжело дыша, Гермиона опустила взор на одеяло, полностью укрывающее её до груди, и тут же пришла к мысли, что это был кошмарный сон, вызванный потрясениями пережитого дня.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы восстановить дыхание и убедить себя в том, что всё это почудилось, только сковывающий между ног жар и вязкая жижа, болезненно бурлящая в области низа живота, заставляли каждый раз усомниться в этом.

Такое с ней происходило впервые.

Никогда в жизни она не просыпалась с укалывающей жаждой чужого тепла. Её голова снова упала на подушку, Гермиона повернулась на бок, а ноги невольно сжали накрепко одеяло, вызывая очередной импульс истомы, пробежавшейся по всем нервным окончаниям. Испытывая смесь испуга и едва ли укротимого желания, она до боли в плечах обняла себя, потёршись щекой о подушку, и бездумно ладонью проникла под одеяло, положив её ниже живота, слегка сжав сорочку и своё разгорячённое тело. В следующее мгновение её пальцы задрали тонкую ткань и прикоснулись к мокрой коже, собирая влагу, жар которой заставил её зажмурить глаза и уткнуться носом в подушку.

Ей было до невозможного ощущения приятно, и в то же время стыд перед собой за то, что она прикасается к себе и предпринимает интуитивные попытки ласкать своё тело, захватывал её сонный разум. Она хотела убрать руку и сбросить настигшую негу, но мысль, что всё равно никто этого не видит и об этом никогда не узнает, успокаивала её — пальцы нежно разгуливали в области паха, тонули во влаге и вызывали в ней судорожные вздохи, тонущие в подушке. Размытое очертание витиеватой соломы, блестящей под лунным светом, бесконтрольно кружило перед закрытыми глазами, унося поглощённый сладострастием разум куда-то за пределы этой комнаты.

И как только с губ сорвался протяжный тихий стон, Гермиона резко открыла глаза, посмотрела на окно, испуганно убрала от себя руку, вытащив её поверх одеяла, и вжалась в подушку, молясь сгореть от нахлынувшего стыда. После она подскочила с кровати, накинула на себя тонкую мантию и бегом направилась в ванную комнату, чтобы набрать таз воды и помыться.

Больше она не смогла сомкнуть глаз, до наступления рассвета ощущая привкус испытанных ласк, вызванных кошмарным сном. Битый час она корила себя и размышляла над тем, как это противоестественно бояться и одновременно желать.

Но ещё больше она боялась того, что произошедшее вызвало в ней необузданное любопытство, которое, как маленькой девчонке, хотелось удовлетворить.

Она запретила себе думать об этом, но стоило на рассвете ей выйти из дома и направиться в церковь, Гермиона, завидев две движущиеся чёрные фигуры по другую сторону от ограды, мгновенно ощутила на кончике языка иллюзорную сладость, заставившую слюну обильно набраться во рту и превратиться в тягучую. Тряхнув копной каштановых волос, она быстро прошмыгнула на территорию церкви, почти бегом добралась до высоких дверей и со всей силы толкнула одну, заходя во мрак святыни, окутавшую её успокаивающим кадильным дымом.

Здесь было как в родном доме — тепло, уютно и привычно. Пропустив в лёгкие с глубоким вдохом благовонии, Гермиона уверенно направилась к алтарю, проходя мимо собравшихся на молитву жителей, быстро смахнула успевшие завять за ночь лилии и астры, бросила их в корзинку и, наклонившись, подтолкнула за скатерть. Когда она выпрямилась и обернулась, то увидела вошедших в церковь господина Долохова и господина Риддла, не посмотревших даже в сторону прихожан, ожидавших епископа. Они быстро прошли к ней, колыхая подолами дорожных мантий, и господин Долохов обратился:

— Где находится Его Преосвященство епископ?

— Я только… только пришла, — отозвалась Гермиона, ощутив сухость во рту, навеявшую ей снова стыдливые воспоминания. — Ждите, я сейчас приведу его.

Она мгновенно отвернулась от чёрных фигур, которые должным образом даже не окинула взглядом, и устремилась к небольшой дверце, открыла её и оказалась в другом помещении — более маленьком, чем зал для прихожан. Быстро пересекла по каменной кладке, отворила ещё одну дверь и оказалась в небольшой библиотеке, где как раз и возвышалась высокая фигура епископа, склонившегося над толстым талмудом при свете свечей.

— Простите меня, Ваше Преосвященство, что нарушила ваш…

— Подойди ко мне, — даже не глядя, тут же перебил её епископ, поманив к себе открывшейся из-под рукава сутаны ладонью.

Та быстро подошла к нему и склонилась над раскрытой страницей.

Епископ был человеком образованным и его маленькой библиотеке мог позавидовать любой другой образованный человек. С тех пор, как Гермиона подалась на служение церкви после смерти родителей от оспы, он взялся её обучать грамоте, различив в её глазах неподдельный интерес к знаниям. Монастырь для девушек был значительно далеко от их деревни, и та ни за что не хотела оказаться на другом, как ей казалось, конце света, а епископ, уважающий её благочестивых родителей, проявил к ней снисхождение, взяв под божье крыло опеку над Гермионой. Она жила неподалёку от церкви, на подступах к лесу, и выполняла всю хозяйственную работу в благодарность за то, что тот сжалился над ней, прикрывая от законопорядочности констебля духовной сутаной. Годы шли, констебль господин Люциус Малфой перестал наведываться к епископу Снейпу с требованием отдать девушку в монастырь, и тогда она вздохнула спокойно, перешагнув двадцатитрехлетний возраст, оставаясь предоставленной самой себе на существование. Хоть епископ никогда не хвалил её за всю проделанную работу, а то и фыркал из-за опозданий или ещё каких-то промахов, Гермиона точно знала, что он непременно ценит её за покладистость и сообразительность. Грамоте она обучилась легко, более того, нередко раздражала епископа своей жаждой чтения других ценных экземпляров, которые он с жадностью коллекционировал, и постоянно сетовал на то, что зря обучил её всем этим вещам. Хоть голос и был наполнен ядом во время таких выговоров, но Гермионе всегда слышался оттенок гордости за неё и за то, что это он её всему обучил. Правда, ей пришлось бороться с привычкой выпрашивать книги, а когда та подросла, то оба нашли безмолвный подход друг к другу: стоило новой книге появиться в стенах церкви, епископ сначала сам прочитывал её, затем молча отдавал на прочтение Гермионе, после чего та возвращала назад и больше не смела требовать чего-то ещё.