8. Партия

Стоило Бельфегору провозгласить ей шах и мат, он блаженно откинулся в кресле и поднёс бокал вина к губам; на этот раз белого полусухого, предварительно охлаждённого в холодильнике. Погода стояла ясная, и хотя первый сентябрьский холодок уже стал ощущаться ночью, на солнышке припекало.

У Бельфегора были чёткие представления о том, как пить вино. Красное, например, для него являлось внесезонным, и двумя бокалами с тарелкой сыром и крекерами он вполне мог пообедать или поужинать. Скалл с ним эти предпочтения разделяла: когда на языке тает хороший бри или дор блю, вообще сложно не откупорить нужную бутылку, если она всё ещё закрыта.

Летом в жару Бельфегор отвергал (в его понимании) плебейские мохито и сангрии, предпочитая им холодное сухое-полусухое белое, категорически не мускатное. Его он потягивал в любое время дня (кроме утра, разумеется) с солёными орешками и свежими фруктами. По его словам, это тоже могло заменить трапезу, когда от жары в горло кусок не лез. При этом разум не так ослабевал, как от коктейля. Скалл летом охотнее пила холодное имбирное или лимонное пиво, но, с другой стороны, её ведь никто и не учил когда что следует пить в южных странах Европы.

Именно поэтому, комфортно расположившись в беседке, они играли в шахматы, перекусывая по правилам Бельфегора. Два бокала, тарелка с манго, дыней, ягодами и две вазочки с солёными орехами.

Когда заедаешь своё поражение чем-нибудь вкусненьким, вроде не так обидно, — думала Скалл после второго проигрыша.

— Не люблю шахматы, — наконец произнёс Бельфегор блаженным сонным тоном сытого человека.

Скалл даже возмутилась:

— Но ты ведь меня обыграл!

— Дело принципа, — пожал плечами Ураган. — У нас с капитаном эта игра в крови. От некоторых традиций не тянет отказываться.

— Почему же тогда не нравится?

Бельфегор вздохнул и потёр глаза под чёлкой.

Скалл успела отпить и даже немного поесть прежде, чем он заговорил снова.

— Король, — голос вырвал её из собственных раздумий, — самая слабая фигура как на доске, так и в управлении государством. — Пауза. — Когда я зарезал моего брата, мне это было неведомо. А зря, — он усмехнулся, — это объясняло его заносчивость и недальновидность. На протяжении веков руку монарха направляли его самые могущественные вассалы, фавориты и фаворитки и, позднее, министры. Мир монархов — мир лжи и коварства. Единственная свобода короля — самостоятельно выбрать себе кукловода. Например… Полюбуйся, как Савада Цунаёши пляшет под дудку своего учителя.

Он смочил горло вином.

— И полюбуйся на то, что стало с начальником нашим Занзасом.

Скалл похолодела.

— Ты не бойся, — беспечно продолжил Бельфегор. — Уж тебе-то опасаться нечего.

— Почему? — тихо спросила она, не сводя с него взгляда.

Принц рассмеялся.

— Разве не видно? Ты уже наша. Часть корабля, часть команды.

9. Розы на кладбище

Могильный камень Занзаса выглядел так изящно, как его невольному хозяину ни разу в жизни не доводилось. Он бы его возненавидел. И гладкую поверхность мрамора, и позолоту букв, и эпитафию, и фамилию «ди Вонгола». Он бы обтесал края камня, лишь бы тот не выглядел так плавно и идеально. Он счёл бы за оскорбление оставленные розы и гвоздику. Кто вообще любил его настолько, чтобы принести ему розы? Любовница? Возможно.

Может, Занзас любил её так сильно, что в каждом прикосновении к Скалл выражал презрение и ненависть к своей невесте.

Может, он противился предстоящему браку как мог, ведь всё решили за него. Может, он хотел стать таким монстром для Скалл, чтобы она убежала сама, чтобы вся Вонгола, нет, весь мир итальянской мафии, боялся кидать ему под ноги невест.

Скалл видела в нём моменты нежности, как и секунды сомнения. Они были. Сначала она не хотела этого видеть, потому что только страх и тихая ярость под кожей помогали ей вставать с постели. Затем он умер, стоило ей придумать робкие планы по укрощению дикого зверя. Но Занзас мешкался, когда уходил от её дрожащего осквернённого тела. В его глазах мелькала тень сомнения перед тем, как занести руку. Заложник травм своего детства, король-раб. Он осознал (не мог не осознать), что быть безродной шавкой во многом лучше, чем королевской болонкой, но запоздало, слишком поздно. И его бунт, бессмысленный и беспощадный, был расценен как то же звериное бешенство.

И его усыпили, как самую настоящую собаку.

О чем они говорили со Скуало, когда Супербиа загораживал её собой и кричал так, что дрожали стекла, а потом понижал голос до шёпота, чтобы ни одна стена не услышала?

Почему её, Скалл, стоило защищать? И перед кем, на самом деле? Перед Занзасом или его неуправляемой маской, волатильным альтер-эго?

Уж тебе-то опасаться нечего.

Почему?

Потому что она приняла их, и её приняли; потому что и Скуало, и Бельфегор, и Леви, и даже Луссурия сидели в её жилах прочно и живо — так, как она не ощущала Аркобалено; а Пламя Вайпер стало родным и незаменимым.

Гармония — те же человеческие отношения, со всеми их плюсами и недостатками. Мафия отрицает любовь и дружбу, ссылаясь на узы Семьи, но ведь это и не Семья без чувств, а всего лишь организация с надуманной системой ценностей. Небо не может быть всеобъемлющим и всепрощающим — это уже не человек, а святой. И вести за собой способен какой угодно Атрибут, от Урагана до Солнца.

Скуало скрупулёзно подобрал Хранителей, пока Занзас, которого он посадил на трон, мёрз во льду. Небо освободили и спасли, а оно не подошло. Не прижилось. Самая стереотипно ключевая фигура оказалась лишней. И Вария терпела, ведь Занзас из гордости, судя по всему, не старался прижиться. Терпела и ждала. И почему-то, когда на сцене появилась Скалл, фарс рухнул.

— Почему? — спросила она могилу Занзаса.

Ради чего мужчины способны идти на подвиги и предательство, менять мир, совершать невозможное?

Ради чего Скуало Супербиа, тулузский князь по крови, хозяин замка Лере, пошёл против главного принципа феодализма?

А Занзаса? Занзаса ты любила?

Почему Ланселот рискнул ради Гвиневры?

10. Улыбка Ален Делона

Когда у неё завибрировал телефон, показывая давно знакомый незнакомый номер, Скалл сначала не хотела брать трубку. Дело было утром, ближе к полудню. Она, сидя на светлой кухне Варии, намазывала малиновый джем на промасленный тост, пока машинка перемалывала кофе.

Телефон, отзвонив, погас.

Скалл вспенила себе молоко, пока другая машинка сварила ей «эликсир доброго утра».

Телефон зазвонил ещё раз, требовательно и с нажимом.

Прожевав кусок тоста, она всё же ответила на звонок, потому что уж кто-кто, а он мог бы заехать и с личным визитом. Мадонна упаси игнорировать его персону. Дважды — афронт, требующий соответствующих репараций/контрибуций/душещипательных извинений. Трижды — можно начать копать себе могилу.

— Здравствуй, Реборн, — умудрилась ровным голосом, безо всяких вздохов, поздороваться Облако. Иметь дело со своей несостоявшейся любовью не хотелось, это было напоминанием дурного вкуса их первой молодости.