– Где ты? – сумела спросить Мэри. Даже если ей не удастся узнать место, координаты или хоть что-то прослеживаемое, сойдет даже и одно слово. Одно слово, ей больше не надо. Ладно. Потому что, если он все же позвонил, спустя столько времени, на это должна быть причина. Потому что, господи, а что, если он в опасности, или болен, или…

– Я не могу тебе сказать. Не теперь. Я хочу, чтобы ты услышала меня, Мэри.

У нее захватило дыхание.

– Ты знаешь мое имя, – прошептала она, больше даже себе, чем кому-то еще.

– Что? – На другом конце линии снова раздался шорох, искажающий и прерывающий голос звуками невыключенного радио.

– Алло? Ты тут? Алло? – Мэри повысила голос, прорываясь сквозь ненадежную связь, пробивая помехи всей силой своего отчаяния. – Алло? – Ее снова охватило ужасное чувство, что она сказала что-то не то. Она больше не может потерять его. – Алло?

Но прежде чем она смогла сказать еще хоть что-то, связь прервалась.

Спотыкаясь, Мэри поплелась к двери. Она с трудом смотрела перед собой и шла не глядя, перебирая в голове все возможные наихудшие сценарии. Почему? Почему именно сейчас? Она прижалась пылающим лбом к стеклянной панели, ручка больно воткнулась в мягкую плоть живота. Что все это значило?

Она уставилась в зрачки собственного отражения, как будто там могла быть какая-то подсказка.

Но все, что она видела, был только Джим, в ту первую ночь, когда они были вместе: голос – шорох гравия, и лицо – дом.

Мэри могла вспомнить во всех подробностях, где стояла в тот момент, когда впервые увидела Джеймса. Не потому, что это была судьба, укол стрелы Купидона или тому подобная чушь, на которую у нее не было ни времени, ни охоты. Нет, она помнила это потому, что это было то самое время и место, где она за секунду до того опрокинула на свою лучшую белую блузку полкастрюли кок-о-ван[2].

Худшего момента быть не могло. До момента приезда жениха с невестой оставалось не более получаса, и они заплатили за этот ужин более чем достаточно для того, чтобы главная официантка не была одета в главное блюдо. Ко всему прочему, соус был обжигающим. Обслуживать июльскую свадьбу в полной парадной форме было несладко даже и без того, чтобы добавлять в уравнение болезненный ожог.

Мэри оттянула хлопковую ткань от груди, чтобы охладить кожу, и поняла, что теперь примерно половина ее груди торчит наружу – на ней был один из этих абсурдно тоненьких лифчиков-балконетов, который ее заставила купить Мойра. Она огляделась, не видит ли ее кто-нибудь.

– Эй, вы там в порядке? – спросил мужчина, стоявший в дверях.

А это еще кто? Точно не один из кейтеров. Мэри бы удавилась, если бы кто-то из них выглядел словно модель на отдыхе. Один из свадебных гостей? Нет – было слишком рано, да к тому же он не был парадно одет, на нем были простые брюки и рубашка из тех, которые нарочно шьют без воротников. Кто бы подумал, что подиум мужской моды простирается до самого отеля «Стормонт» в Белфасте? Уж точно не Мэри.

Один из помидорчиков черри, сорвавшись со своего временного пристанища на ее левой груди, с хлюпаньем шлепнулся на ковер.

Подавив смешок, мужчина высунул язык из уголка рта. На его лице была щетина, которую, как слышала Мэри в разговорах девочек на ресепшен, шепотом называли «дизайнерской», когда в отеле проходили холостяцкие вечеринки. Сама она никогда не видела такого – до этого момента.

– Чем я могу вам помочь? – спросила она. Да, ей было неловко, но ее возмущение подстегивалось страшным любопытством – что за незнакомец приближался к ней? Он ни на секунду не отводил от нее глаз.

– Мне?

– Да, вам. Кто еще наблюдает за происходящим, не говоря ни слова?

Он снова улыбнулся, на этот раз шире, с уверенностью, предполагающей, что ему и раньше приходилось видеть женщин в промокшей насквозь одежде.

– Я не имела в виду, чтобы вы помогли мне. – Мэри вдруг осознала, что переступила черту. В конце концов, кто она такая, чтобы просить гостей помочь ей убраться? – Я сама виновата.

– Ну, я просто рано пришел.

Еще и англичанин. Мэри подумала, не из тех ли он, кто будет писать жалобы управляющему, или же это было просто случайное замечание, какое сделал бы Да.

– На свадьбу? – кивнула Мэри головой в сторону плана рассадки, установленному на пюпитре в углу подсобки.

– Хорошо бы! Нет, я здесь на конференции. Хирургов-отоларингологов.

Серьезно? Он казался чуть старше самой Мэри, которая в свои двадцать семь была уверена, что ее жизненный опыт позволяет достаточно точно определять возраст людей. Ему могло быть за тридцать, и то с натяжкой. Но это объясняло бы уверенность. Ну и еще этот понимающий взгляд, морщинки в уголках глаз. Он все еще смотрел на нее жадным взглядом. Практически пожирал глазами.

– Боюсь, я ничего не знаю об этой… – Мэри запнулась. – Вы можете… э… справиться на ресепшен.

– Но мне нравится здешний вид.

Что он сейчас сказал? Мэри надеялась, что ей не послышалось. Только этого не хватало в довершение к туману того морока, что нашел на нее.

Человек сделал еще пару шагов и остановился возле блюда с куриными ножками, в паре метров от Мэри. Ей давно не приходилось смотреть в глаза мужчины; большинство мужчин в Белфасте приходилось ей примерно по плечо. Она прикинула, что этот англичанин выше нее сантиметров на десять – прекрасный рост, чтобы застегивать ему верхнюю пуговицу, если бы она у него была.

– Вы уверены, что вам не нужна помощь?

Мэри позволила себе на пару секунд посмотреть ему прямо в глаза – озера густого, теплого орехового цвета, как будто облизываешь измазанный шоколадом нож. В их выражении было нечто игривое. Над левой бровью под волосами скрывался шрам. Ей было страшно интересно, как он его получил.

Ее руки под варежками для горячего задрожали.

– Нет, я в полном порядке. Но все равно спасибо за беспокойство.

– Джеймс. Меня зовут Джеймс.

– Да, конечно, спасибо, Джеймс.

– Ну, тогда я пойду.

Ради всего святого, вот зачем он это сказал? Мэри не хотелось, чтобы он исчез, и она бы его больше не увидела. Это было просто невозможно. Но какие у нее были варианты? Ей надо было сменить рубашку и подготовить прием.

Он сделал пару шагов. Но вместо того, чтобы уйти, схватил куриную ножку и вгрызся в нее с жадностью собаки, неделю проблуждавшей в лесах.

– Потрясающе.

Мэри была так потрясена, что не шелохнулась, даже когда он направился к выходу. Она была настолько ошарашена, что, когда он, уже выйдя в коридор, обернулся и, сунув голову в дверной проем, спросил, как ее зовут, она ему ответила.

Свадьба прошла для Мэри как в тумане. Она отработала уже на таком количестве свадеб, что это не было ей в новинку. Но этот день был особенным: всякий раз, как она видела гостя с копной темных кудрей, у нее внутри все сжималось в надежде, что это окажется Джеймс; всякий раз, когда она поправляла на себе сменную рубашку, чтобы она не стягивала грудь, она не могла избавиться от обжигающего ощущения его взгляда.

Когда прием был окончен, она осталась, чтобы убраться. За это платили вдвое больше, а каждая копейка была в семье совсем не лишней, хоть мама всегда и причитала над деньгами Мэри. Мама хотела, чтобы она оставляла себе достаточно, чтобы «жить своей жизнью». Первые несколько лет это означало выпить пару бокалов водки с колой, когда Мэри ходила куда-нибудь с девочками с работы.

Но после окончания школы эти вечера случались все реже, и в конце концов из всей компании остались только Мэри и ее лучшая подруга Мойра. Все поразъехались по университетам или начали учиться на курсах бухгалтеров, косметологов или сварки, как Кьяра Кэмпбелл. В расставании со старой компанией был один плюс; было труднее сказать, как быстро все остальные изменили свою жизнь.

Мэри собирала оставшиеся приборы, стараясь не думать о том, как обстоятельства заманили ее в ловушку работы, которую она считала лишь временной. Она провела в «Стормонте» уже одиннадцать лет, с тех пор как в шестнадцать окончила школу. Это легко, если ты знаешь, что скоро уйдешь; и гораздо труднее, если не понимаешь, что можно сделать. В свободное время она делала карты из лоскутков, но это было хобби, не больше. Мама вставила одну из них – карту Белфаста, самую лучшую – в рамку и повесила в коридоре, – но все равно она годилась лишь на то, чтобы напоминать Мэри о ее незадавшейся карьере художника. Жизнь с родителями тоже не способствовала развитию ее таланта: привычный комфорт никогда не вызывает желания расправить крылья.