Когда Заяц выздоровел, у Эньбо, да и вообще в доме Эньбо, настроение было подавленное; он, собственно ведь, в прошлом ушёл из дома, и если бы не обстоятельства, то и теперь так бы и оставался в монастыре, посвятив душу Будде. Теперь монастырь развалили, и золочёную статую Будды тоже разломали.

В тот день, когда ломали Будду, уже вернувшихся в мир монахов в последний раз снова позвали в монастырь, поставили вместе с теми упрямцами из монахов, которые ещё там оставались, на площади перед монастырём. Стену большого зала повалили, золотая статуя Пришедшего будды – Жулая – вся была в пыли и грязи, пошёл дождь, всё сильнее и сильнее, и падающая сверху дождевая вода стекала вниз, оставляя дорожки, смывая пыль и грязь; круглое, как луна, лицо Прародителя Будды всё вдоль и поперёк было покрыто бороздками.

Огромная сеть верёвок была опутана вокруг шеи Прародителя Будды, длинные верёвки тянулись на площадь в руки к вернувшимся в мир, но ещё не ушедшим в мир монахам; были люди, махавшие красными флажками, дудевшие в железные свистки, которые они держали во рту. В этот раз монахи не были усердными. Грязное изваяние Будды по-прежнему сидело на ещё более грязном Лотосовом троне. Ламу в красном вытащили из толпы монахов, он был в наручниках, его сторожили народные ополченцы. У солдат, стоявших перед джипами с винтовками на плечах, было строгое, торжественное выражение на лицах.

Снова заметались флажки, засвистели свистки, монахи испустили тоскливый вопль, верёвки вокруг шеи статуи Будды натянулись, монахи снова надрывно закричали, напрягаясь изо всех сил, статуя несколько раз качнулась и с грохотом опрокинулась. Столбом поднялась пыль, словно клубы дыма от загашенного костра, но очень скоро её прибил мелкий моросящий дождь. Статуя раскололась, развалилась, стали видны внутри глина и перемешанная с глиной трава.

Монахи сидели на земле под дождём, начал кто-то один, и сразу же все, подхватив, отчаянно зарыдали в полный голос. Говорят, тот лама в наручниках очень рассердился, оттого рассердился, что эти люди пришли в такое отчаяние. Но это всего лишь слова, которые передают один другому. Потому что никто больше никогда не видел этого ламу.

Всякий раз, когда Эньбо вспоминал события того дня, в душе появлялось странное ощущение, особенно когда он вспоминал, как толпа монахов сидела на земле под дождём и рыдала, словно женщины; на сердце становилось очень неприятно. Изваяние повалили – ну и повалили: горы не обрушились и земля не треснула. Монах, которым был Эньбо, потихоньку умирал день за днём, рождённый для мирского, трудолюбивый, усердный Эньбо рос в нём день ото дня.

Однако случился тот вечер, и неприятное чувство неловкости в душе снова вернулось. Это ощущение неловкости, такое же, как то, прежде испытанное под холодным дождём, сидя на земле в грязи и рыдая, кривя рот, как бабы рыдают по своему умершему близкому родственнику, было даже чем-то немного приятным.

Прежде все считали, что эти мать и сын, взявшиеся неизвестно откуда в Счастливой деревне, – это хорошо. Жизнь такая трудная и нищенская, но в сравнении с этими двумя жалкими и несчастными вроде как чувствуешь себя намного лучше. Все их презирали, но по тому, как относились к этим двоим, Счастливая деревня для себя делила людей на высших и низших. Потому что в семье Эньбо было двое вернувшихся к мирской жизни монахов, и ещё была добрая старая бабушка, была красивая Лэр Цзинпо, и к этому прибавить, что эта семья никогда не обижала Гэлу и его мать, – по всему этому, говоря языком Чжан Лосана, «эта семья хорошая, на весах людей Счастливой деревни вполне даже себе достойная».

Слыша эти его слова, люди говорили: «Смотри-ка, опять он про своё любимое сокровище».

И правда, Чжан Лосан раньше был в Счастливой деревне единственный человек, кто имел весы – ручной безмен. Благодаря этому безмену он в Счастливой деревне занимал очень высокое положение. Но потом стала народная коммуна. Первое, что сделала народная коммуна, был склад, а в складе повесили два совершенно новеньких безмена, большой и маленький. Значение Чжан Лосана в Счастливой деревне стало после этого уменьшаться. Но он всё ещё часто приводил свой драгоценный безмен в качестве примера. А в отношении семьи Эньбо его пример был для людей Счастливой деревни самым что ни на есть подходящим и понятным.

Эньбо знал, что уже никогда не вернётся в монастырь, и старался изо всех сил привести в равновесие свои внутренние весы, чтобы жить дальше. Однако взрыв бешенства по отношению к Гэле в тот день вывел его весы из равновесия. Как можно было так вести себя по отношению к этому бедняге?

В конце концов кто-то заметил, что после той сумасшедшей бесноватой ночи и Гэла и его мать исчезли из Счастливой деревни без звука и следа. Счастливая деревня такая маленькая, дни в Счастливой деревне настолько пустые. Поэтому слухи и сплетни разлетаются со скоростью молнии, озаряя мрак будней, оживляя блёклое существование. Тем более, что исчезновение этих двоих не было сплетней, это был факт.

От первого, кто обнаружил, до последнего, кто узнал, прошло не больше половины дня. Безмен в душе Эньбо рухнул вниз и ещё вниз и в конце концов стукнулся в самое дно, отчего всё внутри у него вздрогнуло и пронзилось болью.

Пересуды не прекращались в Счастливой деревне, крутились вокруг всех причастных к этому делу. Людская болтовня ходила вокруг да около, словно вихрь, кружащий по равнине. Этот вихрь не трогал участников события. Но Эньбо знал наверняка, что все обсуждают именно его. Людские взгляды всё чаще и дольше с особым значением останавливались именно на нём. Эти взгляды утверждали без всяких сомнений, что именно он, большой, сильный мужчина, прогнал нищих, беспомощных мать и сына, и Эньбо трудно было смотреть людям в глаза.

Он в одиночку пошёл на площадь, в домишко, где жили мать с сыном. На двери не было замка. Вместо засова была воткнута сухая палка. Его рука не нашла задвижки, палка выскользнула и полетела на землю. С жалобным писком отворилась дверь, словно наступили кошке на лапу. В доме было холодно и пусто. В очаге остывшие угли покрыты серым пеплом.

Вернувшись к себе, он долго протяжно вздыхал. Только когда он прижимал к груди болезненного, слабого Зайца, тогда только на душе становилось чуть легче. Он поцеловал сына, вдруг посерьёзнел и сказал жене:

– Испеки лепёшек, испеки побольше, мне надо идти, может быть, далеко.

Его дядя сказал:

– Ступай, ученики Будды должны быть в ответе за всё живое. Будда, когда был в пыльном мире, принимал на себя беды всего живого.

Эньбо сказал:

– В бедах и грехах живых есть и моя вина.

Жена внешне спокойно замесила тесто, раскалила сковороду, пекла лепёшки одну за другой. И только когда пришла пора ложиться, женские слёзы полились ручьём; всхлипывая, она прижалась к груди мужа и плакала. Доплакав, снова встала и пекла лепёшки.

Утром, как только рассвело, он забросил на спину большую котомку с сухими лепёшками и отправился в путь. В первый день он прошёл три села. Во второй день прошёл высокогорное пастбище. На третий день были лесозаготовки, где было полно ханьцев. В начале пятого дня он уже был на границе уезда. Границей была река, на реке, конечно же, был мост, несколько человек, лениво подпиравших перила моста, остановили его. Сначала один в шапке с козырьком, как утиный язык, низко надвинутым на глаза, сказал:

– Эй ты там, стой…

Голос донёсся из-под козырька, судя по всему обращено это было к нему, потому что кроме него на мосту никаких других прохожих не было, но он не видел лица этого человека, поэтому не был уверен, что обращаются к нему. Он продолжал идти дальше. Те несколько человек, подпиравших перила, резво бросились к нему и в один миг скрутили ему руки за спину. Котомка слетела, лепёшки из раскрывшейся котомки одна за другой гулко покатились по еловым доскам.