Слава перекатился на бок, сворачиваясь в улитку, и завыл волком. Горько, беспомощно, отчаянно. Как сдыхающий от пули цепной пёс — до пизды поэтичное, всё-таки, сравнение.

Люди за его спиной расходились. Судя по шагам, только двое.

Вальц остался стоять. Никто его не окликнул. Никто уже не хотел как-то обращать внимания на Славу, их маленькую драму, придуманный поцелуй. Вальц подошёл ближе, садясь на корточки за спиной Славы — в глаза смотреть ссал.

— Иди нахуй, Дима, — Слава зажмурился, смаргивая плотные слёзы. — Пиздуй к этим уебкам. Не хочу тебя знать, дрочила.

— Прости меня, — голос у Вальца осипший, во рту пересохло. Казалось, словно вот-вот также заплачет. — Прости меня, Слав, я не мог иначе. Паха откуда-то узнал о нас, а ты здесь больше не живёшь, а я, а я!.. Мне с этим жить, Слава, понимаешь?

— Блять, как ты не мог? Не мог не отсосать у меня? Не мог не дать в очко? Не мог не подставить, спасая собственный зад? — собрав все остатки сил, Слава поднялся на адреналине и разъедающей подкорку злости. Медленно встал, пошатываясь; Вальц остался сидеть, мокрыми глазами смотрел снизу-вверх. — Может ты ещё и Пахе отсасываешь? Или Чепухе? Покрываете друг друга, а меня в расход пустили? Ну да, куда уж — свалил в Мытищи из-за ебанутой мамаши, предатель, всё! Это не Паха и Чепуха так решили. Это ты их так настроил. Пошёл нахуй — вот что я тебе скажу! Ты просто кусок дерьма, а не человек.

Сначала Слава не знал, где нашёл в себе силы подняться с пола. Затем не понял, как смог поднять задубевшую ногу, и со всей силы врезать Вальцу по лицу — по носу, так же больно и унизительно, как они ему. Со всей ненавистью. С болью разбитого сердца. С огорчением предательства. Вальц от удара завалился набок, не удержавшись на согнутых ногах. Вальц жадно заглотил воздух, всхлипывая, и прижал пальцы к левой ноздре. Кровь крупной каплей потекла по ладони.

Шатаясь, Слава пошёл к выходу.

***

Дождь капал на застарелую грязь.

Грязь размокала, превращаясь в слякоть.

Чтобы затем засохнуть вновь.

На это похож гнойник. Он набухает, вскрывается и подсыхает светлым шрамом.

Окружающий мир плыл сероватым туманом; дождь перешёл в ливень с ветром, бил прямо в ебало стеной воды, смывал кровь, слёзы и охлаждал пыл. Электричка, зассанный пол тамбура, «Мытищи» скрежещущим голосом динамика, платформа, рельсы, забор. Знакомая маршрутка, смятая десятка в кармане. Лыба грязного водилы Ислама в заднее зеркало. Последний ряд кресел. Остановка в микрорайоне. Мокрый тротуар. Подъезд. Дом.

В подъезде Слава дошёл до лифта и сел на пол рядом. Вытянул промокшие ноги. Сделал пару раз вдох и выдох — но получилось с дрожью и кашлем. Он провёл ладонью по лицу — вытер кровь с разодранной губы, посмотрел на красноватые разводы — и обтёр о светлые джинсы. Матери не понравится отстирывать кровь. Кровь очень плохо отстирывается, если её не замочить сразу.

Мать, вообще-то, сразу после переезда поставила ультиматум: периодически разрешаю шататься по улице, но никаких драк, ментов и скинхедов. Мать раз за разом повторяла это условие, стоило Славе где-то накосячить. Мать никто не думал слушать.

«Мне похуй, — отвечал своему внутреннему зверю Слава. — Так похуй».

Ультиматумы, запреты, компромиссы, уговоры, договоры, пропаганда — Слава готов закричать Матери в лицо, чтобы это было громко и страшно. Что нет никакого больше Димы Вальца, Зеленоградского и прошлого. Ты победила, Мать, ликуй.

Двери лифта с шумом разъехались. Незнакомая Славе женщина выкатила вперёд коляску, посмотрела на его разбитое лицо и корявые попытки подняться с пола. Он заполз внутрь, едва проход освободился; даже не оглянулся на безликую мамашку. Нажал седьмой этаж.

Лифт, зеркало, незнакомый человек в нём. Три квартиры на площадке. Крайняя справа. Замок. Ключ. Мать.

Слава вошёл в квартиру — сегодня здесь царила совершенно иная атмосфера. Пахло жареным. Он сдёрнул с плеч напрочь промокший бомбер, уронил его мокрой кучей на светлый ковёр. Снял берцы с налипшими на них кусками грязи. Медвежьей походкой прошёл в коридор — и остановился. На кухне, вперёд по коридору, за одним столом с Матерью, сидел её любимый Мелик — толстый узбек с залысиной на макушке, кривым носом и золотым зубом. Слава застал обрывок разговора; Мать говорила именно про него:

— А он у меня фашист.

И Мелик посмотрел на застывшего посреди коридора Славу. Славу Сироткина, избитого, с опухшим красно-синим ебалом, порванными шмотками и сбитыми в кровь руками. Сына женщины, с которой он закрутил умопомрачительный роман. Тот самый непутёвый ребёнок, о котором она говорила самые мерзкие вещи.

Они посмотрели друг на друга. Чётко в глаза.

Слава быстро ушёл к себе и хлопнул дверью — Мать оживилась только тогда, прерывая рассказ. Посмотрела на исчезающий в дверях силуэт. А Мелик сказал:

— Да знаешь, нормальный он у тебя парень.

У себя в комнате Слава сел за стол. Достал из рюкзака тетрадь по литературе, шлёпнул небрежно о клавиатуру. Включил свет, нашёл в стаканчике ручку. Со свистом выдохнул. Облизал чуть подсохшую кровавую корку на губах.

Ему вспоминалась заглавная песня из сериала «Щит и меч».

С чего начинается Родина?

Его Родина началась с нелюбви. С существа-Матери, скачущей по съёмным квартирам и общежитиям. С ободранных обоев, лысых дядь в кожанках, цыган в коммуналках, грязи и ненависти. С переломного момента в истории России, когда вся гниль и ненависть народа просочилась на улицы. Слава оказался досадно затянут в гнилостный водоворот. Вальц, новенький в их зеленоградской школе, красиво пел про Рейх. Про бравых бритоголовых москвичей. Про охуевших чурок.

С чурками он даже не жил. Никто не слушал прикатившего со столицы малолетнего фанатика. Зато Слава вспоминал своё раннее детство. И медленно, по крупицам, собирал схороненную злобу. Репортаж про погром являлся лишь частью большого пузыря обиды.

Просто Дима Вальц оказался мудаком. А маленький Славка Сироткин очень плохо отличал чёрное от белого.

И когда всё лопнуло — тогда в мир пришли оттенки.

Слава нащупал в кармане телефон. Нерешительно достал его, проигнорировал несколько пропущенных от Матери, ткнул на кнопку телефонной книжки. Прощёлкал до конца. Задержался, разглядывая выбранное «Жозик».

Нажал на вызов. Приложил трубку к уху и считал гудки — как обратный отсчёт.

— Жозеф. Это я, Сироткин. Я выбираю сдаться.

***

По школьному коридору Слава шёл с гордым видом и расколоченным лицом. Губы немного зажили за день, покрылись коричневой коркой. Мать в тот вечер остановил лишь Мелик, перед которым она не хотела показаться настоящей; предложила заклеить разбитую бровь пластырем. Покривила морду, рассмотрев все синяки поближе, но вслух не сказала ничего. Про синяки Мелик уверенно сказал: «Да забей, пройдёт». Рёбра ломало. Сбитые костяшки скрыли под бинтами.

Народ шёл мимо, пялился и даже оборачивался. Никто не строил догадки, кто так отпиздил новичка Сироткина — бритая башка говорила сама за себя.

И в классе, проигнорировав бубнящую гопоту, он сел на противоположный ряд. К окну. К Жозефу Манукяну.

У ЕВ было очень интересное правило: те, кто по какой-либо причине не сдали сочинение вовремя, потом зачитывали долги перед классом. Испытание не для всех — выйти перед разношёрстной толпой и прочитать вслух свою кривую писульку, но против должников отлично работало. Никому не хотелось позориться. Слава уверенно поднялся, сжимая помятый листок в руке. Вышел к доске, развернулся лицом к классу.

В этот момент смотрели на него все.

А он — лишь в своё сочинение.

Слава вдохнул побольше воздуха, ощущая непонятную лёгкость на душе, и начал громко читать:

«Я бы не хотел начинать это сочинение как-то банально. С длинного вступления, введения и заданной темы.

Думаю… Что за последний месяц в моей жизни произошло много событий, так или иначе повлиявших на ответ. Скорее всего, пиши я это сочинение в начале сентября или в прошлом учебном году, вы бы даже не стали его читать.