Казуки знает, что будет дальше: рассудок испарится, а дух займёт его место, уничтожая всё на своём пути.
— Что ты наделал? — недоумённо моргает Сатору, замирая в метре от согнутого пополам Ноды. — Эй, твоей магии на такое не хватит! Держись, я попробую это вытащить.
Проклятие не торопится, властно пропуская потоки своей силы через все органы Казуки. Планомерно захватывает контроль кусочек за кусочком. Нода безумными глазами смотрит в лицо Сатору, умоляя бесконечно голубые глаза спасти его. Сейчас спасение — то будущее, где Годжо немедленно исчезает, прячется в школе, защищённой барьером Тенгена, и никогда больше не приближается к сосуду древнего зла. Пусть с ним разбираются главы кланов и другие колдуны. Только бы Сатору быстрее убрался отсюда.
Дух — Казуки теперь уверен, что у него женская сущность — начинает нервничать: второсортный маг борется слишком долго и отчаянно. А может, это из-за того, что проклятие видит перед собой Шестиглазого. Потоки энергии становятся напористыми, ломают сопротивление, поглощая сознание Казуки. Они хотят забрать себе глаза, чтобы Нода не мог больше смотреть на взволнованное лицо Сатору.
— Я… Я что-нибудь придумаю.
«Убирайся, мальчишка».
Казуки кричит, бьётся в предсмертных конвульсиях. Это неравный бой. Он ещё год назад не мог отбиться от стаи проклятых мух, а сейчас ему нужно сдерживать немыслимую древнюю силу. Но права сдаваться нет: самоуверенный идиот Сатору не двигается с места. Перебирает варианты, рождённые его пытливым умом, но игнорирует единственный правильный.
Если Нода отступит, то демон уничтожит уставшего после боя с иллюзиями Шестиглазого. Запас энергии Годжо безграничен — Казуки это знает — но мощь, которую он чувствует в себе, слишком мудра и коварна: она найдёт способ уничтожить совсем юного Сильнейшего. Если бы только Казуки смог выиграть ещё немного времени. Немного относительно бесконечности. Случись это всё на десятилетие позже, Годжо смог бы справиться. Но сегодня он умрёт, если вступит в бой.
И единственное, о чём думает Казуки — это время. Ему не нужно побеждать проклятие, только запихнуть поглубже, выиграть несколько минут, чтобы объяснить Сатору, почему тот должен бежать. Час, чтобы успеть попрощаться. Один день — рассказать Годжо о том, что на душе. Неделю — съездить к морю и вместе поесть лапшу в их любимом кафе на берегу. Может, месяц — никогда больше не кричать на Сатору, только гладить мягкие серебряные волосы и целовать. Год — отдать всю любовь до капли, заставить окончательно забыть об ужасном детстве. Десять лет полного всепоглощающего счастья и отсутствия сожалений. Казуки нужна не победа — только время.
Внутри Ноды трещат сосуды и сухожилия, его рвёт, как бутылку, внутри которой вода превращается в лёд. Он оборачивает магию проклятия против него самого, возвращая волны силы обратно, складывая их, как уголки бумаги для оригами. Повторяет до тех пор, пока не остаётся крошечная концентрированная точка, исходящая тысячелетней злобой и ненавистью. Это стоит таких усилий, что Казуки захлёбывается в собственной крови; она течёт изо рта, носа, глаз, ушей. Шаману второго ранга ни за что не справиться с аномальным духом, но Нода должен сдерживать его столько, сколько сможет. Превратиться в пластину графена, запирающую внутри электрический шторм. И пока Сатору рядом, это кажется возможным.
Казуки не уверен, что получилось, но сознание утекает из него, как песок сквозь пальцы. Он растворяется в небесной выси глаз, падая в их бесконечность.
***
Просыпаюсь от запаха жареного яйца с рисом. Живот отзывается на него скулящим спазмом — я не ел со вчерашнего дня. Как и всегда, мне совсем не хочется вставать. Тёплое одеяло имеет какую-то пугающую власть надо мной по утрам. Легче выбраться из чьего-нибудь увеличения территории, чем из пуховой ловушки. Закутываюсь плотнее, решив, что Ригард всё равно не придёт меня будить. Он в европейской манере всегда завтракает сам: говорит, что это уважение к партнёру — оставлять ему личное пространство. Но когда я по утрам оказываюсь один в этом самом пространстве, пытаясь приготовить себе хотя бы тосты, — то и дело случаются пожары и другие несчастья, вроде обожжённых пальцев и разлитого по всему полу молока. Ненавижу, когда оно затекает под тумбу и приходится сгибаться в три погибели, чтобы вытереть все капли склизкой тряпкой.
Запах еды уж очень соблазнительный. В нём томат и курочка. Магия тёплой постели слабеет, уступая горячему завтраку.
Стоп, когда это Ригард начал готовить по утрам что-то, кроме мерзких мюсли, размокающих в йогурте соплями проклятого духа?
Да и комната не похожа на ту, которую отдал нам Масамичи-сан. Здесь гораздо светлее и уютнее. На окнах шторы, рядом с кроватью пушистый коврик. Неужели вчера меня, потерявшего сознание, забрала в свой домик Сёко? Наверняка Годжо сразу пошёл к ней.
Кутаюсь в одеяло и сползаю на пол. Шлёпаю босыми ногами к источнику запаха.
Сатору — по пояс обнажённый и с лопаткой в руке — стоит у плиты, напевая что-то себе под нос. Утренние лучи выделяют рельефные плечи и углубление на месте позвоночника, солнечные зайчики играют в переливающихся волосах. У меня ноет сердце.
— Надо же, ты сам вылез из постели, — как ни в чём не бывало говорит он, с улыбкой оборачиваясь ко мне: на Сатору нет очков, чёлку с лица убирает тонкий металлический ободок.
Это выглядит как мечта, которую я придумал себе в восемнадцать. Взрослый и всё ещё божественно красивый Сатору Годжо готовит мне свой фирменный завтрак — омлет с рисом. На столе уже ждёт чашка кофе. Рядом стоят мисочки с закусками — ферментированные бобы и маринованные овощи. Не ел их уже… десять лет.
— Я ухожу, — решительно заявляю, готовый сейчас же броситься к двери.
Ноги путаются в одеяле, которое я тащил за собой, по инерции делаю ещё один шаг и падаю. Ко мне приближается дверной косяк с явным намерением оставить на лбу шишку. Чёрт, как же глупо!
Падение останавливает Сатору, успевая схватить меня за предплечье. Ублюдок хихикает, выпутывая моё сонное тело из плена. Но я цепляюсь за него как за последнее спасение достоинства — какого-то хрена я проснулся в одних трусах. Оборачиваю одеяло вокруг бёдер, но снова застреваю в нём, чувствуя под ногами мягкий пух. Годжо, подняв брови, насмешливо наблюдает за моими попытками бежать.
— Да что я там не видел, — закатывает глаза он, одним рывком заставляя одеяло упасть на пол.
Хочу снова выбить из него всю дурь — вчерашние ушибы зажили, не оставив и следа. А я так надеялся, что хотя бы они будут напоминать Сатору о том, что лучше ему держаться подальше.
— Поешь сначала. Твой дружок всё равно куда-то смылся. Ночью его не было в комнате.
Ригард куда-то ушёл?
Вспоминаю своё вчерашнее поведение. Что ж, он точно не из тех, кто будет разбираться в причинах истерики. Наверно, умотал в какой-нибудь токийский бар. Надеюсь, вернётся не скоро. Мне совсем не хочется его видеть. Если когда-нибудь вообще хотелось.
Годжо отходит к плите, чтобы переложить омлет на тарелки. Теперь я стою ближе, поэтому могу разглядеть два полукруга под лопаткой. Белёсый шрам — ещё одно напоминание о том, как сильно я когда-то хотел быть счастливым.
Пожалуй, ничего не случится, если я позавтракаю с Сатору. Даже он не сможет испортить мой разыгравшийся за прошедшие сутки аппетит.
— Только завтрак, — скриплю зубами я, устраиваясь с ногами на стуле.
— У тебя столько шрамов, — вдруг произносит Годжо; он сел напротив и внимательно смотрит. — Заметил, когда укладывал спать вчера.
«Вероломно запихивал в свою постель, срывая одежду», — хочется поправить мне. Окидываю взглядом свои бёдра, разрезанные вздувшимися полосами. На руках их тоже полно.
— Мы с Ригардом иногда очень эмоционально ссоримся, — подобрев от вкусной еды, пожимаю плечам я; не у всех есть обратная техника, чтобы быстро и бесследно избавляться от ран, поэтому последствия моих ошибок обречены навсегда оставаться со мной.
