Ничего подобного. Шестиглазый должен понимать, зачем я явился.

— Я приходил к твоему дому все три недели, что ты там был. Сначала просто убедиться, увидеть своими глазами. Потом я пытался понять, зачем тебе это.

— Узнал про сосуд Сукуны, — эхом откликаюсь я.

Не придумывай себе лишнего, Сатору Годжо.

Я вернулся только потому, что хочу помочь мальчишке. Он ещё не знает — но я единственный, на кого можно положиться в этом мире. Я не мог оставить его наедине с шаманами, которые некогда предали и убили меня. Это мой шанс всё исправить. Только поэтому я здесь.

А всё, что происходит со мной сейчас — влияние энергии Сукуны и акклиматизация. Мне тошно, потому что за десять лет я привык к запаху европейских городков. У меня всё болит — это из-за отсутствия нагрузок, мне нужно просто заняться спортом. Грёбаные глаза слезятся, потому что здесь, в Японии, постоянный смог. Трудно дышать…

— Почему ты не вернулся ко мне?

Вопрос Сатору хлыстом бьёт по моей согнутой спине. В нём свист и треск кожаных волокон. Сигарета падает из рук, отскакивая от влажных досок причала в воду озера.

— Если ты выжил. Почему не вернулся ко мне?

Я не верю своим ушам. Что это? Глупая шутка в духе восемнадцатилетнего Сатору? Или гордыня повзрослевшего Шестиглазого?

С трудом отрываю голову от рук. Встречаюсь взглядом с раздробленными стёклами в глазах Годжо: они тёмные от горя, вины и тоски. Всё лицо Сатору сложилось в мученическую гримасу — морщинка на высоком лбу, сжатые челюсти и прикушенная губа. Он будто ждёт откровения, будто сам не знает ответа. Будто может услышать что-то кроме того, что не оставил мне выбора.

Красным гобеленом на меня падает злость. Теперь сердце бьёт лихорадочный ритм прямо в глазных яблоках — всё впереди плывёт, дрожит и издевательски пульсирует. Хватаю Годжо за волосы на затылке; не знаю, сам он убирает расширение территории, чтобы пропустить мою руку, или это делает моя техника. Оттягиваю вниз. Бью кулаком другой руки прямо в скулу. Годжо дёргается, сплёвывает кровь. Ещё. Мы падаем на причал. Я сверху — ритмично наношу удар за ударом. Хрустят кости. Перед глазами один только алый цвет. Слёзы, непонятно почему возникшие на нижних веках, размывают его по всей поверхности радужки — я вижу только кровь, боль, ярость, ненависть.

— Почему не вернулся? — кричу я, сжимая руками горло Годжо.

Давлю большими пальцами на мягкие выемки под углами челюсти. Чувствую, как дёргаются мышцы. Пытается прорваться судорожное дыхание. Всем корпусом наклоняюсь вперёд, перенося силу в руки. Я придушу его. Убью.

— Потому что я ненавижу тебя.

Изо рта Сатору вырывается хрип. Он молча терпел мои удары, позволяя превращать красивое лицо в месиво — конечно, для Шестиглазого это пустяки, он вылечит ссадины быстрее, чем я успею остыть. Но, услышав мои слова, полные ярости и презрения, он стонет. Кажется, начался дождь. Густая бурая кровь размывается каплями, струится по скулам и щекам.

— Казуки…

Отрываю кисти от горла. Опускаю таз на пятки и подставляю лицо каплям. Почему-то всё вокруг сухое — влага стекает только по нашим щекам.

У меня вместо сердца тлеющий уголь, который обжигает нутро. Я думал, он давно остыл, но Годжо стряхнул с него золу, обнажая пульсирующий пламень.

— Я рад, что ты цел. Что ты здесь.

Кричу в это глупое ночное небо. Вдалеке бьют крыльями потревоженные птицы.

— Заткнись, замолчи, — реву я, размазывая окровавленными ладонями капли по лицу.

Годжо поднимается на локтях, ловит моё лицо. Поцелуй такой солёный, что хочется тотчас же прыгнуть в озеро, смывая с себя невыносимую горечь, которую приносит эта соль. Свежая кровь пахнет металлом. Но я не могу оторваться от губ. Разбитых моими же кулаками, податливых и нежных. В страшной агонии сминаю их, возрождая все воспоминания о тех днях, когда был счастлив. Из-за запаха железа мне кажется, что меня нанизывает на прутья арматуры, выворачивает ими внутренности, дробит кости. Руки немеют, в голове звенит пустота. Если Годжо перестанет меня целовать — я умру. Если продолжит — тоже. Эта безнадёжность горит во мне табличкой «нет выхода», запирая внутри раскалённой докрасна клетки. Сатору излюбленным жестом запускает пальцы в мои чёрные кудри, волоски хрустят и путаются. Чувствую себя псом, которого гладят против шерсти. Но я так одичал без человеческих рук, что согласен и на это.

Губы Сатору приносят мне долгожданное ровное дыхание, я глотаю разрежённый, как перед грозой, воздух, слизываю кровь и соль, неумело тыкаюсь в ровный ряд зубов. Меня штормит и корёжит, я схожу с ума и возвращаю себе рассудок.

Короткая пауза перед продолжением. Измельчённое в пыль стекло, в котором моё отражение: испуганный взгляд светло-серых глаз, почти детская доверчивость в них. Мне будто снова восемнадцать. Будто я снова верю в то, что меня не бросят.

Толкаю Сатору в плечо. Выходит смазано и неуверенно, но он содрогается так, словно я снова его ударил.

— Всё в прошлом, Годжо, — в полубреду шепчу ему прямо в губы. — Я больше не хочу любить тебя.

Он не целует, а бережно укладывает мою голову на плечо. Припадает к виску, обхватывая меня кольцом рук. Биение артерии эхом отдаётся во всём моём теле. Разносит тёплое спокойствие. Оказывается, всё это время я был до судорог напряжён. Мышцы отпускает с лёгким щелчком. Чувствую, как падаю в сон.

— Тогда можешь проклинать меня… — долетает сквозь тьму: то ли обрывок вчерашнего разговора, то ли это сейчас шепчет мне Сатору.

========== Взрослая жизнь ==========

Десять лет назад

Вопреки ожиданиям Ноды, сердце оказалось не эфемерной субстанцией, а комком жёстких мышц. Его приходится кусать, рвать зубами, пихать в себя гнилостный вкус. Казуки тошнит, но он продолжает. Последнюю часть заталкивает в горло пальцем, умоляя пищевод работать быстрее. Он не чувствует прилив сил — только отвращение. Но это меньшая из жертв, на которую он готов пойти ради Сатору.

Стихает метель, пепел и снег тяжёлыми слипшимися хлопьями валятся на пол. Нода видит перед собой Годжо — буквально в паре метров, сделать к нему два шага и спасти. Но Казуки не понимает от чего. Сильнейший стоит один посреди грязно-белого зала разрушенной больницы. Целый и невредимый.

— Это была иллюзия! — кричит он, замечая Ноду. — Всё в порядке! Нужно найти источник и…

Сатору замолкает, шесть его глаз видят скрытое, не оставляют шанса обмануться.

— Казуки, ты…

Нода тянет вверх уголки губ, они дрожат и не слушаются. Ему не угнаться за стремительными, как хвосты комет, мыслями Сильнейшего из клана Годжо. У него нет бесконечности, которая безошибочно просчитывает каждый из невообразимого числа вариантов будущего. Он просто шаман второго ранга — заурядный, слабый и ослеплённый любовью. Он сделал то единственное, что мог: затолкал в себя древнюю проклятую силу, чтобы спасти того, чьи крики слышал сквозь вой вьюги.

Реальность возвращается в Казуки толчками. Это была иллюзия — значит, кричал не Годжо. Он жив и цел — значит, его не нужно было спасать. Паутина чужой чёрной омерзительной магии опутывает душу Ноды. Он на последнем издыхании цепляется глазами за образ Годжо перед собой, чтобы не уйти во тьму раньше, чем поймёт до конца…

Всё оказалось ловушкой. Воля древнего проклятия показала слабому шаману то, чего он боялся больше всего на свете, чтобы вынудить стать сосудом. Сердце, источающее смог и ледяные волны, было потенциально опасным. Но теперь из-за глупости Казуки обернётся настоящей катастрофой. А ближе всего к её эпицентру — Сатору Годжо.

— Уходи, — беззвучно произносит Казуки, умоляя всех богов о том, чтобы губы шевелились, хоть чем-то выдавали эту отчаянную мольбу.

Нода слышит шёпот теней внутри себя. Они ликуют, воспевая долгожданную свободу. Мальчишка, едва освоивший самые простые проклятые техники, для них не помеха.

«Как чудесно снова быть живой, — блаженным стоном растягивает слова чей-то чужой голос. — Убирайся, человек. Оставь мне тело и сдохни».