Это всё ложь. Сатору Годжо врёт мне в лицо, чтобы выгородить себя. Мотаю головой, разлетаются чёрные кудри.
— Нет, нет, нет, — горохом сыпятся на крышу мои ошарашенные слова.
— Казуки, — Сатору ловит ладонями лицо, заставляя смотреть в глаза, — я убил их всех после этого. Бабушку, Джун, всех, кто был причастен. Можешь спросить у Масамичи-сана, он помогал уладить последствия. Сошлись на том, что я навсегда останусь учителем в Токийской школе, а место главы клана займёт брат Джун.
Правда расходится кругами на воде, волнами поддевая моё спокойствие. Всё то, чем я жил десять лет.
— Нас обоих обманули… — гипнотизируя меня грудным голосом, продолжает Сатору. — Я думал, ты мёртв. Когда Мей Мей сказала, что птицы видели тебя, я три недели не отходил от твоего дома. Хотел сразу кинуться к тебе, но увидел, что ты не спешишь меня искать. Здесь, в школе, ты избегал меня. Я думал, ты пожалел о том, что сделал для меня. Ненавидишь за то, что моя семья едва не убила тебя; за то, на что тебе пришлось пойти из-за моей глупой силы… Я, честно, хотел признать за тобой право на спокойную жизнь, но, едва увидев, уже не мог сдержаться. Я слишком тебя люблю…
У меня слабеют ноги. Я бы отдал всё что угодно, лишь бы никогда не знать правды. Но она вошла в моё горло отравленным кинжалом — давлюсь желчью и слезами.
Я так долго жил уверенностью в том, что тем, кто разрушил наше счастье, был Годжо, что сейчас не могу принять своей вины. Слишком больно и несправедливо. То время, которое я выгрызал у пустоты и демонической воли, потрачено впустую: кабаки, постели незнакомцев, пьяные драки и рваные края дыры в груди. Я не могу просто вышвырнуть эти ошибки, шрамами оставшиеся на теле, чтобы сейчас кинуться в объятия Годжо. Мне не хватит сил для того, чтобы начать всё сначала. Я всегда был трусом и слабаком.
— Люблю тебя, Казуки, — по слогам произносит Сатору, заглядывая в моё мокрое от слёз лицо.
— Поздно, — заставляю себя сказать эти слова, похожие на поворот обоюдоострого лезвия, разрывающего связки.
Чувствую бешенство Сатору кожей. Рефлекторно готовлюсь к вспышке гнева, закрываясь руками. Вместо этого он прижимает меня к себе, укачивая, как ребёнка.
— Тогда просто оставайся со мной. Большего я не прошу. Десять лет — это капля в бесконечности. Я возмещу тебе каждый день без меня вдвойне. Ты вспомнишь, как умеет любить Сильнейший, — убаюкивает он меня; и я так пронзительно хочу верить его словам, что пальцы сами цепляются за ткань рубашки, комкая её свирепыми рывками.
Я боюсь будущего: нам обоим придётся постараться, чтобы сблизиться снова. Тысячу раз обжигаться, нащупывать вместо мягкой кожи рубцы, целуясь стукаться сжатыми зубами, капля за каплей вытеснять тоску и ненависть. Выращивать новые сердца взамен тех, что когда-то отняли у детей жестокие взрослые.
— Мне страшно, — честно признаюсь я; уязвимость давит, смыкая рёбра.
— Я с тобой, — греет мой висок дыханием Сатору.
Поднимаю голову, чтобы дотянуться до губ. Вокруг нас градом стекла обрушивается моя территория — в каждом из зеркал счастливые моменты, которые десять лет назад изрезали в кровь мою душу; искренняя первая любовь с робкими поцелуями, ребяческой романтикой тёмных коридоров, тесных автобусов и карманных денег, потраченных на билеты в кино. Теперь я хочу, чтобы Сатору увидел это тоже. Понял, насколько глубокий след наши чувства оставили во мне.
***
Недалеко от школы нас ждёт Сукуна.
Я, ошарашенный ночным разговором, ещё не смыкавший глаз, прищуриваюсь, чтобы лучше рассмотреть изменившегося Итадори. Не только чёрные метки на лице: он весь разительно отличается от школьника, с которым я знаком. Уверенность и превосходство читается в каждом движении, будь то приветственный наклон головы или упёртые в бока руки. Он скалится, как большой хищник в предвкушении охоты, сверкает глазищами, внутри которых спрятан алый. От его проклятой энергии у меня сдавливает грудь, будто он наступил на неё ногой, вжимая в землю.
Годжо оправляет ворот рубашки, пряча за ним тёмные пятна засосов. Убирает руки в карманы и, поджав губы, разглядывает Сукуну.
— Давно не виделись, Рёмен, — с натяжным энтузиазмом здоровается он. — Чем обязаны?
— Пришёл забрать свою жену, — обнажает клыки Сукуна, кивая в мою сторону.
Хочется вмазать по его самодовольной роже — Нами давно поглощена моей территорией; нет настроения слушать чушь тысячелетнего безумца. Интересно, хватит ли моих сил на то, чтобы устроить для Двуликого Призрака театр иллюзий — пусть хватается за воздух, облизывает его и хнычет, видя на месте пустоты свою спутницу.
Но у меня пересыхают губы и дико колотится сердце. Я всё-таки боюсь Короля Проклятий, словно его слова могут иметь какое-то значение.
— Во-первых, это моя жена, — поправляя очки, замечает Годжо. — Кхм… Муж. Будущий. А во-вторых…
Для него тоже стоит придумать пару занятных иллюзий: четвертование или скафизм. И пока я сгораю от гнева, Сатору кругом обходит Сукуну, оглядывает его со всех сторон, принюхиваясь, как ищейка.
— Тц, во-вторых, — цокает языком Шестиглазый, — вы, проклятия, нелогичный народец: сначала твои дружки унесли отсюда пальцы, теперь пробрались обратно, чтобы принести. Видимо, до человеческой логики духам ещё далеко-о…
Годжо растягивает слова, улыбается беззаботно и спокойно — как будто перед ним не самое жуткое проклятие в истории, а старый друг, уже порядком наскучивший своими выходками. Я хочу себе хотя бы тысячную долю этого равнодушия, потому что у меня уже болит нервно сомкнутая челюсть и немеют кончики пальцев сжатых в кулаки рук.
— И это говорит тот, кто сам пустил лису в курятник, — скалится Сукуна. — Эй ты, выходи, попрощайся со своим любовником.
Из-за плотной стены деревьев появляется Ригард. Останавливается на почтительном расстоянии от Рёмена, припадая к земле в поклоне.
Скотина, как он мог!..
— Гард, — рычу я, чувствуя в себе ошеломительную готовность разорвать его на куски без всяких иллюзий, — что ты делаешь?
Сатору, конечно, совсем не удивлён такому повороту событий; он подмигивает мне и беззвучно шевелит губами: «я же говорил». Суки, убью их всех. Внутри клокочет первобытный гнев, разгоняя энергию по напрягшемуся телу. Заставлю их захлебнуться в сточных водах, переправлю в жерло вулкана, скормлю стае пираний. Годжо спасу в последний момент, а выродок Ригард пусть сдохнет, как собака.
— Ох уж эти сантименты, — закатывает глаза Годжо, возвращаясь ко мне и приобнимая за плечи. — Не знал, что ты фанат дешёвых драм, Рёмен. Не против, если мы пойдём? Жуть как хочется спать. А с тобой пусть разберётся Юджи, — Годжо вытягивает руку и машет перед лицом Сукуны, будто протирает стекло. — Поторопись, Итадори, Рёмен тратит эфирное время на всякие глупости!
— Ты прав, Шестиглазый, я немного отвлёкся, — расплываясь в безумной улыбке, произносит Сукуна.
Нам нужно сейчас же уходить. Руки Сатору на моих плечах похожи на камень — твёрдые и холодные. Его спокойствие всего-навсего маска, за которой паника, превосходящая моё волнение. Он не может навредить Итадори, я понимаю это. Но есть в его лихорадке что-то ещё, основанное на силе всевидящих шести глаз; нечто недоступное и не до конца мною понятое. Я ловлю эти догадки на краю своего сознания, но никак не могу осмыслить полностью. Они ускользают, их не пускают внутрь головы защитные механизмы психики.
Мне в грудь бьёт волна поистине ужасающей проклятой энергии. Девятый вал, разрушающий всё на своём пути. Рёбра трещат, словно с них слетает кожа и мышечный каркас. Духовная сила пробирается к сердцу раньше, чем Годжо успевает закрыть меня своим телом. Я вижу перед собой его дикие глаза, распахнутые в предчувствии кошмара.
— Нами, не хочешь поприветствовать своего мужа? — доносится до меня насмешливый голос Сукуны.
Какая глупость… Нами, Призрачная Королева, растворилась в моей крови десять лет назад. Моё увеличение территории, которое может побороться даже с Необъятной Бездной Сильнейшего, расщепило её душу на частицы, смешавшиеся с моими лейкоцитами и впитавшимися в костную ткань. Нами больше не существует.
