Но я закрываю глаза и говорю чужим голосом.
— Ещё не время, Рёмен.
Мои губы движутся сами, тело перестаёт слушаться. Драгоценные камни в глазах Сатору гаснут, бледнеют и покрываются льдом, но я понимаю, что он ожидал этого. Наверно, понял ещё тогда — в лесу. Я бьюсь в силках, обхвативших меня крепкими, по-женски бережными объятиями. Проклятие не заталкивает сознание в угол, а просит помолчать, но у меня не хватает сил возразить. Чувствую себя случайно раздавленной божьей коровкой, которую жалко добить.
— Ты всегда была странной, — раздражённо смахивая со лба волосы, шипит Сукуна. — Забирай тело немедленно!
Почва новым землетрясением содрогается от мощи Короля Проклятий. Годжо оборачивается к нему, решительным движением складывая пальцы в незамысловатый знак.
— Прости, Юджи, с меня коробка моти, — цедит он, поглощая Рёмена и Ригарда лазурной вспышкой.
Могу только догадываться, сколько же теперь пальцев у Сукуны — кажется, все двадцать. Он стоит на месте абсолютно невредимый, вокруг дымится развороченная земля. Ригард мёртвой тушей висит на сломанном стволе дерева. Борозда, вспаханная энергией Сатору, достала до самых школьных ворот. Лес пылает пожаром.
У меня внутри тоже огонь: я искалеченной птицей мечусь внутри своего тела, выискивая крошечную лазейку. Но потревоженная требовательной властью Сукуны Королева не даёт мне и шанса вернуть контроль. Чёрное сердце, до этого момента спавшее свернувшейся в клубочек кошкой, бьётся у меня в груди, подчиняя чужой воле.
— У них ещё неделя, Сукуна, — произносит Нами моими губами.
— Я не собираюсь ждать, — ревёт Двуликий Призрак в ответ.
Не понимаю, от чего дрожит спина Сатору — это мой мир ходит ходуном или он объят судорожной паникой. Но когда он, забыв про Рёмена, оборачивается ко мне, крючками пальцев впиваясь в плечи, осознание придавливает меня к земле: в космических глазах Годжо такой ужас, что дрожат даже крошечные точки зрачков.
— Какая неделя? — кричит он прямо мне в лицо, разбрызгивая капельки слюны по щекам. — Что ты такое?
Хохочет Сукуна, сгибая тело своего сосуда дугой. Глухо посмеивается Нами, выдыхая воздух короткими рывками из моих ноздрей.
— Нами всегда была очаровательно безумной, — голос Рёмена, который я едва слышу, утопая в отчаянии Сатору. — Ей нравились истории о трагичной любви.
Продолжают уже мои губы:
— Мальчик, умирая, молил меня не о пощаде, а всего лишь о времени. Предел его мечтаний — десять лет. Кому, как не тебе, Шестиглазый, знать, что это крупица в песочных часах тысячелетия, проведённого в заточении. Я подарила ему то, о чём он просил. У него было десять лет на счастье рядом с любимым, сейчас — осталась неделя. Ровно в этот срок я заберу тело и душу.
— И ты, — сотрясая мои плечи, раненым зверем воет Годжо, — ты заставила его ненавидеть меня всё это время?
Знаю ответ и без едкого «нет», сорвавшегося с собственных губ.
Я ненавидел сам. Проклинал, презирал, бежал, оставив всё позади и слепо поверив в предательство — я сам.
Вспоминаю ту тёмную пустошь, через которую я шёл на голос Годжо десять — без одной недели десять — лет назад. Тогда мне было бы достаточно и пяти минут жизни: открыть глаза, поцеловать и попросить высшей милости — смерти от любимых рук. Но я вымолил у проклятия целое десятилетие. Сейчас оно крупой рассыпается у моих ног: надрывные поцелуи незнакомцев; Швеция, где у всех пронзительно голубые глаза; океаны выпивки и разогретые в ложке дешёвые наркотики, которые совершенно не заглушали внутреннего крика. Я получил то, что дерзнул пожелать — загадать желание, перепутав проклятие с грёбаным Сантой — и сам всё испортил.
Перед глазами проносятся другие десять лет — несуществующие, рождённые воспалённым агонией сознанием. Там мы с Сатору уехали к океану, и он каждый день приносил мне маленьких крабов, снимая их с пирса. Через год я уже начал узнавать некоторых по форме панциря, а Сатору придумал им глупые имена. Торчал полчаса по колено в прохладной воде, чтобы найти именно «Звёздочку» — почему-то решил, что она нравится мне больше всех. Потом я лечил его простуду, отпаивая тёплым чаем и бурча себе под нос то, что настолько сильные шаманы не могут заболеть, просто промочив ноги. Мы завели большую собаку, которая рычала на волны и врезалась в них грудой золотистой шерсти. Я заставлял Сатору мыть её, поставив всеми четырьмя лапами в таз с пенной водой. У него это получалось лучше всех — впрочем, как и всё остальное. Самые вкусные завтраки на маленькой кухне, самые мягкие одеяла, которые только можно найти в прибрежном городке, самые тёплые объятия. Мы смогли понять, что счастью отмерен срок, но всё равно жили так, будто оно подарено нам навечно. Не считали дни, поцелуи, ночи — просто дышали и любили. Так бесконечно сильно, как может только обречённый на смерть и Сатору Годжо. Когда десять лет подошли к концу, я попросил его убить меня. Не в доме, а где-нибудь подальше от него, на берегу океана. Рассеять моё тело прахом над холодными и безучастными волнами. И в последний момент он держал меня за руку, улыбаясь сквозь слёзы. Такая жизнь могла бы быть у меня.
Но сейчас я весь покрыт безобразными шрамами. Тот, что на плече, оставил нож в руках Ригарда, которого я никогда не любил. Предплечья и бёдра я резал сам, чувствуя подобие абстинентного синдрома — ломку от нехватки нежности. В спину кидали свои техники шаманы, которых, по условиям заказов, я должен был убить. Мне никогда не хватало решимости на последний удар, а они, цепляясь за жизнь, успевали магией задеть мою отдаляющуюся спину.
Десять лет в бреду и дыму. Десять лет постижения иллюзорного, как сущность проклятой энергии Нами, страдания.
Сатору теперь говорит со мной:
— Ничего. Это всё мелочи. У нас есть целая неделя.
Голос дрогнул на последнем слове. Сильнейший до последнего пытается оставаться сильным. Мне было бы легче, прокляни он меня сейчас. Ведь это время я забрал и у него тоже. Уничтожил и растоптал его счастье — смеяться со мной, целовать, накручивать на палец кудряшки, пока я сплю.
Я хочу сдаться; раскинув руки, упасть в милосердную тьму. Но это — снова бегство. И я вытираю слёзы, растягивая губы улыбкой.
— Целая неделя, — шепчу, едва размыкая губы.
Внутри меня разрывает на части.
Прости, Сатору, я не могу быть таким же сильным.
========== Неделя ==========
День первый
Не понимаю, где я. Потолок слишком высокий для того, в который мой взгляд упирается каждое утро. На стенах безвкусные обои в цветочек. В них дыра, а на почерневшем пеноблоке надпись: «Сатору + Казуки = ♡».
А, наша штаб-квартира для тайных свиданий.
Память больно кусает меня. Прощупываю руками грудь — внутри слышу биение только одного сердца: немного ускоренное и неровное, но моё, родное.
Неужели у меня получилось?
Нет, бред. Наверняка постарался Сатору.
Дыхание останавливается — я забываю, что нужно сделать для того, чтобы лёгкие выпустили воздух — и возобновляется, только я натыкаюсь взглядом на серебристую макушку Годжо. Он почему-то сидит на полу у кровати, словно сторожевой пёс.
Привстаю на локтях и проклинаю головную боль, раскачивающую мир, как хлипкую лодочку в шторм. Боюсь даже представить, сколько времени я провалялся в постели. Всё, что я помню — тёмная равнина и голос, зовущий меня обратно.
От этого сердце щемит бесконечная нежность. Я смог открыть глаза благодаря Сатору. Он был со мной всё то время, что я мучился, отравленный чужой проклятой силой. Но раз я сейчас здесь — живой и в своём уме, значит, поглощённое мной сердце принадлежало какому-то мелкому демону, которого Сильнейший из клана Годжо выманил из меня угрозами или хитростью. Опускаю руку вниз, чтобы погладить мягкие пряди.
Сатору вздрагивает от прикосновения и поворачивает голову.
Что-то не так.
Глаза красные, опухшие от слёз. Переливы космического лазурита в них едва заметны сквозь серую пелену. Меня сковывает неловкость и страх — такими в фильмах показывают глаза мертвецов.
