— Ты сосуд опасного проклятия, — снова гудит женщина сотней голосов. — Он знает, что должен делать, поэтому пришёл сюда. Пришлось вернуть тебя в сознание — только так я смогу убедиться, что дух умрёт вместе с тобой.

Казуки совершено ничего не понимает. Годжо молчит.

Это похоже на новый кошмар, которому нельзя так просто верить. Какая-то старуха в парче не сможет заставить Ноду сомневаться в своём возлюбленном. Ведь это его голос разрывал мрак клятвами о том, что не позволит случиться плохому, никому не отдаст, всегда будет рядом.

— Сатору, скажи, что это ложь, — всё ещё улыбаясь, требует Казуки; когда эта шутка закончится, он не будет разговаривать с Годжо целую неделю, заставит залпом выпить стакан горькой микстуры от кашля — придумает зверские пытки, чтобы Сатору приблизился к тому страху, который Казуки испытывает сейчас…

— Скажи, Шестиглазый, — вторит карга.

— Нужно убить сосуд, — шелестом вырывается из уст Сатору.

Улыбка Казуки трескается болезненными изломами. Он не разрешает себе верить словам Годжо: это точно план, наверно, отсюда не так-то просто уйти живьём, значит, Сатору придумал всё так, чтобы старуха до последнего ничего не подозревала. Нужно подыграть.

Казуки бездумно царапает стены зала взглядом, едва удерживает дробные и частые подёргивания головы — так сильно его тянет оглянуться. Нода хочет увидеть за спиной Ру — насмешливого, неловкого в проявлении чувств, не всегда понимающего их, но уютного и родного. Нода боится, что позади стоит Сатору Годжо, шаман аномального ранга, Сильнейший, Шестиглазый. Тот, чей клан тысячелетиями истреблял демонов, не зная сомнений. Сейчас Сатору должен сделать то же самое: остудив голову, хладнокровно избавиться от опасного чудовища, услышать смертный приговор и привести его в исполнение. И для Сильнейшего не должно ничего менять то, что у проклятия лицо и тело Казуки. Самый могущественный маг из когда-либо живших не имеет права медлить и жалеть; отдав сосуд чёрного сердца своему клану, он поступил правильно, приблизился к тому, чтобы стать тем, кем должен.

Но Казуки не может до конца поверить в то, что Сатору способен на такое: выбрать для своего возлюбленного не быструю смерть от собственных рук, а унизительную и жестокую казнь. Но глухой и тихий голос, взгляд, считающий пылинки на полу, и зажатая поза кричат о предательстве. Остаётся только ждать.

Нода чувствует, как вместе с липким ужасом шевелится чужая сила: проклятие всё ещё сидит внутри, подозрительно тихое и безучастное.

— Убить так убить, — голос дрожит, но Нода старается звучать равнодушно; нельзя сорвать план Годжо своим неуместным волнением. — Я уже в сознании, так что поторопитесь.

Казуки разводит руками, ощущая, как покалывает онемевшее тело. Он едва сдерживается, чтобы не кинуть взгляд за спину, на Сатору. Разгадать бы хоть одну часть задумки. Но даже не понимая совершенно ничего, Нода готов слепо довериться.

Длинные ленты красной парчи взлетают в воздух; когтистые и узловатые, как у крупной птицы, пальцы старухи вонзаются в мрамор пола. Давление проклятой энергии становится невыносимым, оно проникает в Казуки, вызывая отёки и режущую боль в лёгких. С ужасом Нода узнаёт подобие техники самого Годжо — то, что творит старуха, похоже на создание вакуума вокруг жертвы. Высыхают глаза и слизистая рта; так, будто сейчас начнут испаряться. Животный страх парализует Ноду, но он теряет драгоценное время на то, чтобы повернуться к Сатору.

Серебряная чёлка закрывает глаза, подбородок почти касается груди. Годжо — тот самый, ещё недавно шептавший: «никому тебя не отдам», «всегда буду с тобой» — смотрит в пол, пока Казуки разрывает изнутри.

Боль от предательства выбивает из груди последний воздух. Старуха царапает когтями мрамор, вытягивая остатки кислорода из пузыря, в котором заключён Нода.

— Изыди, демон, — кривляясь, вопит женщина.

— Демон, — эхом отзывается Годжо.

Казуки хочет ощутить ярость и ненависть. Но внутри нет ничего, кроме боли. Оправдания закончились, надежды нет. Сатору привёл его сюда на казнь.

«Хочешь убить его?» — почти нежно шепчет чёрное сердце внутри.

«Нет!» — отвечает Нода прежде, чем успевает подумать.

Снова у него на уме только время: продержаться в безвоздушном пространстве ещё немного, вывернуться из него, дождаться действий Годжо… Сатору только ниже опускает голову. Глаза Казуки готовы лопнуть от давления. Язык ссыхается и лишается влаги.

Ему всё ещё нужно время. Выбраться отсюда и залечить раны. Не те, что наносит техника главы клана Годжо, другие — рваную дыру в груди на месте ещё недавно трепещущего сердца.

Казуки знает, что способно исполнить его желание: проклятое чёрное сердце продолжает биться вопреки всем страданиям своего сосуда. Его энергия лентами вплетается в вены и артерии, проходит от макушки до кончиков пальцев. Ноде не нужно сражаться, достаточно просто перенаправить её.

Он, подстёгиваемый агонией и страхом — не смерти, а неведения — хватается за эти потоки всем своим естеством. Рвёт их, смешивая с собственной незначительной и жалкой силой.

— Увеличение территории, — произносит он, а следующие слова рождает сама магия: — Дукха Всепроникающего Страдания.

Гаснут свечи и рушатся стены зала. На их месте — раздробленные осколки, в отражении каждого из которых Сатору Годжо. В одном он смеётся, дразнит Утахиме. Где-то корчит рожи за спиной Масамичи-сана. Лбами сталкивается с Гето. Но в большинстве — целует Казуки. Прижимает его к себе, поглаживая большими пальцами шею; скользит губами по оголённому торсу; оставляет мимолётные влажные следы на щеках и глазах. Настоящий Нода теряется в этом зазеркалье, сам поражённый тем, какую кошмарную форму приняло высшее проявление его техники. Сценки, навечно застывшие в осколках, трогательны и хрупки, пронизаны красной нитью предательства.

Казуки больше не чувствует в себе присутствие демона. Он, как сквозь вату, продирается к осознанию того, что сумел сделать: подчинил себе чёрное сердце проклятия, заменив им своё собственное, которое разбилось в пыль, создав эту территорию.

Среди зеркал осталась и сцена в главном зале клана Годжо — седая старуха всё так же держит иллюзорного пленника в вакууме: тот почти мёртв, лицо почернело, распухло от отёков, лишилось глаз и губ.

Настоящий Казуки, кинув последний взгляд на безучастно стоящего в стороне — тоже настоящего — Сатору, исчезает. Он хочет сбежать как можно дальше отсюда.

***

—…Я всё ещё люблю тебя.

Выдыхаю эти слова. Пугаюсь их сам, роняю вниз недокуренную сигарету. Она крутится и меняет траекторию, подчиняясь потокам ветра. Я хочу, чтобы он так же подхватил меня и унёс отсюда подальше. В какую-нибудь новую жизнь, где большей из глупостей, что я натворю, будет непреднамеренное убийство голубой колдуньи, на голову которой я упаду.

— Казуки.

От голоса мурашки зарываются мне под кожу. Рвут её изнутри, стадами проносясь по мышечной ткани. Такой интонация я не слышал никогда раньше — в ней треск электрических разрядов перед грозой и шквал ветра, обещающий ураган.

Годжо хватает меня за плечи, рывком разворачивает к себе. К чертям срывает тёмные очки; они разбиваются о каменную крышу.

— Слушай сейчас внимательно, — рокочет он.

Не могу отвести от него взгляда. Он напряжён так, будто хочет пропустить через меня каждое своё слово, чтобы я увидел целый фильм, сопровождающий его рассказ.

— Там, в доме клана, — давит он, и каждый звук всё ниже и утробнее, — меня обманули. Старая ведьма обещала помочь тебе. Дала две чаши, которые нужно было выпить. У меня не оставалось выбора, потому что ты умирал!

Сатору срывается на крик, радужка уменьшается до десяти драгоценных карат. Я застываю, предчувствуя откровение, которое не хочу узнавать теперь — спустя десять лет.

— Когда я проглотил эту грязь, вся моя сила разом обрушилась на меня. Мне было восемнадцать, Казуки! Я… не смог её обуздать, а она забрала разум и тело. Бабушка — раньше старуха владела техникой Безграничности — этим воспользовалась, чтобы управлять мной, пока я был без сознания. Первое, что я увидел, вырвавшись из ледяного космоса: твоё растерзанное тело… Мне сказали, что ты не выдержал технику изгнания.