От головной боли, постепенно утихающей и отступающей, как вода при отливе, я чувствую слабость. Когда Годжо так близко, мне хочется быть глупым и жадным. Лишённым всякой гордости и здравого смысла. Взять у него всё то, что не получил за эти десять лет разлуки. Когда он так смотрит на меня, я тону.

— Пойдём в бар, — шепчу прямо в губы.

Годжо сжирает меня глазами, ладонь опускается к шее, скользя вниз по ключице. Ожесточённые и рваные движения. Он понимает, что если поцелует меня сейчас — я оттолкну. Видится ли это таким же очевидным мне? Не знаю.

Меня волнует то, что Сатору игнорирует собственное предательство. Я знаю, каким безответственным он может быть, но такое — слишком даже для него. Делает вид, будто я сбежал сам. Залёг на дно и затаился просто так, без видимой на то причины. Ведёт себя, словно это ему есть на что обижаться. Уверенность, которая сквозит в каждом его жесте, смущает и сбивает меня. Что в голове у Сильнейшего? Неужели в его бесконечности десять лет — это тот срок, за который я должен был простить его? Голова снова идёт кругом; боль почти прошла, но сознание топкое, словно болото. Цепляюсь за одну мысль и проваливаюсь глубже ко дну, где ноги обвивают путы странных желаний: хочу сегодня всё забыть, на один день подыграть шутке Годжо.

Встаю с кровати и иду копаться в своём чемодане. Нужно одеться поприличнее, чтобы не потеряться на фоне такого ослепительного красавца.

***

Годжо и тут меня обманул: мы не в баре, а в огромном четырёхэтажном клубе, куда набилась половина Токио. Я, ещё полчаса назад безумно довольный тем, что среди вещей удалось откопать сувенирную куртку с вышитым на всю спину фениксом в цветах жасмина и несколько увесистых цепей, сейчас чувствую себя потерянным в пёстрой толпе разодетых людей. Сатору за руку тащит меня за собой, с очень вежливыми оскорблениями распихивая незнакомцев на пути. Ничего не остаётся, кроме как следовать за ним.

Музыка заставляет моё тело вибрировать, волнами проходя сквозь него. Басы подстраивают под себя сердечный ритм. Сам воздух электризуется и заряжается от энергии, которую распространяют в полутьме танцующие пьяные люди, движениями тел поддерживающие безумный грохот и ор мелодий. Будто здесь не кислород вовсе, а вода, содрогающаяся от животного такта. Я невольно пропускаю всё это через себя — мне тоже становится до одури легко и весело.

На последнем этаже людей меньше. Кажется, сюда вход по ВИП-пропускам, а придурок Сатору воспользовался магией, чтобы мы прошли незамеченными. Здесь музыка играет громче, незнакомцы одеты с изысканным вкусом, а свет переливается под потолком в зеркальном шаре. Нам с Годжо всё равно приходится поработать локтями, чтобы добраться до бара.

— Два виски, — срывает голос Сатору, чтобы его услышал бармен.

— И колу, — кричу вдогонку я; Годжо не пьёт горькое.

Алкоголь сжигает горло. Вливаю в себя одним глотком, морщась от того, насколько же гадкий всегда первый вкус солода. Но невесомость, приходящая после этого, просит повторить. Органы чувств замедляют обработку информации, а разум пускается в дикую погоню за разбегающимися по сторонам мыслями. Я в жопу пьян с одного стакана.

Передо мной Сатору, который уже разбавил свой напиток, но всё равно нерешительно касается губами самой кромки, раздумывая над тем, стоит ли веселье того, чтобы вливать в себя такую гадость. Первую бутылку копеечного виски, которую нам с Сугуру удалось протащить в школу, он пробовал точно так же. Плевался, отнекивался, заедал шоколадом и запивал уже разведённое пойло колой.

Я поднимаю тёмные очки Годжо ему на макушку, разрывая застрявшие в дужках серебряные волоски. Хватаю бокал за толстое плоское дно и тяну вверх. Сатору приходится глотать. Спешно и шумно. По подбородку всё равно бегут ручейки виски, смешанного с колой. Дёргается острый кадык, сверкают разбитые в труху аквамарины глаз. Годжо выпивает всё до последней капли и пялится на меня со звериной похотью.

Это не я, а музыка и чужое сумасшествие вокруг. Всё вместе поглощает сознание быстрее любого демона.

Стакан пуст. Я хватаю Сатору за волосы и притягиваю к себе, остервенело целуя. Шарюсь языком в его рту, вылизываю мягкую слизистую, режусь о зубы и глажу рельефное нёбо. Не закрываю глаза, потому что радужка Сатору ярче дурацкого диско-шара над головой. То, что для Годжо горечь — для меня невозможно сладко. Ванильный вкус колы разбавляет пряный и терпкий аромат солода. Я хочу большего, и Сатору сплетает свой язык с моим — у него он прохладный и влажный. Вот бы это длилось всю жизнь.

Не могу оторваться, целую глубоко и страстно. Руки ползут под рубашку, ногтями проходясь по дорожке между кубиками пресса. Годжо стонет мне в губы, что-то издевательски шепчет. Для моего мутного сознания это звучит призывом к действию. Вместо того, чтобы вести руку вверх, опускаю вниз; после ремня брюк — твёрдый бугор.

Всё спланировано ради этого. Завтраки, драка с Ригардом, таблетки от мигрени и поход в бар. Годжо придумал всё, чтобы моя рука гладила его член через плотную ткань.

Кусаю губы, не понимая — свои или Сатору. Сжимаю пальцы, обхватываю выступающий ствол.

Ну и пусть. Я тоже этого хочу. Никакой лжи и двойной игры — сам позволю себя обмануть.

Я вылизываю шею, куда затекли струйки виски. Язык влажно гладит бьющуюся жилку, Сатору задирает голову, разрешая мне прокусить насквозь. Думаю сделать это и напиться горячей крови, посмотреть на искажённое болью лицо…

— Казуки, — вырывает меня из мыслей голос Годжо. — Не хочу показывать это представление тем, кто не покупал билеты.

Чёрт, вокруг же тьма людей.

Оглядываюсь, пытаясь сфокусировать взгляд: никто не смотрит на нас. Даже бармен отошёл к другой стороне вытянутой овалом стойки. А тем, кто замер по бокам, нет никакого дела до того, чем мы занимаемся. В месте, переполненном людьми, легче всего остаться наедине.

Я выпиваю ещё один бокал, снова залпом. Мир встаёт с ног на голову и проворачивается обратно. Годжо кидает на стойку деньги и быстрее оттаскивает меня от бара, чтобы я не успел заказать ещё выпивки.

Музыка ревёт, заглушая все жуткие мысли, мучившие меня последние три дня. Я больше не могу врать себе. Хочу быть свободным и счастливым.

— Я скучал, Сатору, — произношу, но не знаю, пропустит ли оглушительный звук мои слова.

Годжо улыбается, поправляя падающие на затылок тёмные очки.

— Я — больше, — читаю по губам.

Туман окончательно застилает взгляд. Мы целуемся и танцуем, Годжо влипает в ссору с каким-то парнем, заявившим, что Шестиглазый наступил ему на ногу. Глаза ловят отрывки нелепого танцевального баттла, в конце которого Годжо срывает с оппонента бейсболку и, надев её на мою голову, смеясь, бежит сквозь толпу. Я — за ним. Мою ладонь сжимают его пальцы. Запинаемся, налетаем на людей и снова целуемся, как только наши тела сближаются меньше чем на расстояние вытянутых рук. Он кидает кепку на пол, чтобы гладить мои волосы. Кто-то просит вывести нас отсюда. Я посылаю всех на хер и кричу о том, что ждал этого десять лет.

Бежим по лестнице вверх. Открывается дверь. В лицо бьёт холодный ветер.

Это крыша клуба; внизу запутанной гирляндой мерцает городская подсветка. Наполняю воздухом лёгкие, ощущая, как отступает первое ненормальное опьянение. Хотя, думаю, дело здесь совсем не в алкоголе.

Мы с Годжо подходим к краю крыши, я достаю из кармана бомбера сигареты, кашляю от горячего дыма, смешанного с ледяным ветром.

— Не убегай больше, Зуки, — тихо просит Сатору. — Я не переживу, если ты снова меня оставишь.

— Сатору, слушай…

Решительность, подстёгиваемая алкоголем, делает мой голос увереннее и громче. Нужно разобраться, что за чертовщина здесь происходит. Пусть я хотел принять правила игры, но ведь у всего есть своя мера — нельзя настолько нагло перекладывать на меня свои ошибки. Наверно, будь я чуть менее пьян, стал бы кричать и злиться. Но губы ноют после долгих поцелуев, а язык не слушается. Не могу испортить эту ночь ненавистью.