Сатору садится напротив, опуская на пол перед собой Казуки.
— Ты пришёл, Сатору, — звучит эхо, родившееся в огоньках свечей.
— Помощь, — шипит Сатору. — Нам нужна помощь.
Тело старухи — просто оболочка, её дух рассеян по всему залу, наполняет его дымом благовоний и густым ароматом воска. Её губы неподвижны, когда она говорит, глаза смотрят в одну точку. Она редко возвращается в дряхлую материальную куклу.
— В нём сильный демон. Он поглотил сердце Призрачной Королевы Нами — спутницы Сукуны Рёмена.
От имён двух могущественных проклятий по полу прокатывается невидимая волна, задевающая пламя свечей и мерзким мороком обжигающая ноги Сатору. Годжо вспоминает уроки истории, вбитые в него палками — Король Проклятий выбрал себе в жёны ту, что могла повелевать иллюзиями, порабощать людей и духов. Про Нами известно мало. Её имя не окрашено кровью миллионов убитых; можно лишь предположить, какую роль она играла в становлении золотого века тысячу лет назад. Но сердце Сатору проваливается в самый низ живота. Он надеялся, что Казуки стал сосудом какого-нибудь незамысловатого духа, чудом сохранившего кусочек души внутри потерянных проклятых мощей. Годжо смотрит на мертвенно-бледное тело перед собой. Боится думать о том, что чувствует Казуки, уже третий день сражающийся с королевой, приближенной по силе к Сукуне. Это почти невозможно. Такая воля должна была давно разорвать его на куски. На ладонях сжатых кулаков остаются кровавые лунки. Сатору задыхается от безысходности. Он не знает, что делать, путается в своих чувствах, продираясь через них, как через заросли ядовитых лиан — они отравляют мысли, разрушают самоуверенность, ставят Сильнейшего на колени.
— Помоги ему. И я… Тогда я вернусь в клан. Сделаю всё, что скажешь.
— Ты сам сможешь, — разлетается гулом по залу. — Вместе выпейте это.
Перед Годжо появляется две чаши: одна с чем-то землистым и вязким, другая с чистым, будто родниковая вода.
— Тебе — чёрное, — продолжает старуха. — Это поможет высвободить силу шести глаз. Ему — прозрачное; оно укрепит дух.
Сатору прислушивается к себе. Это сложно из-за бешено ревущего сердцебиения, от которого закладывает уши. Органы дробит неясная паника. Но Годжо живёт с ней уже третий день, поэтому не может напрямую связать с предложением бабушки. Он не чувствует опасности, исходящей от чаш. Похоже на правду: одна наполнена силой, другая жизнью.
Казуки хрипит, его снова тошнит кровью.
У Сатору не остаётся выбора: он бережно вливает кристальный напиток в рот Ноды, глотает мерзкую жидкость сам.
Он действительно наполняется силой. Она просыпается оттого, что каждый глоток приближает к смерти. Магия бунтует, поднимает свои бесконечные ресурсы, словно Сатору сквозь пласты известняка добрался до месторождения. Он чувствует в себе ядро, содержащее немыслимое могущество. Обостряются чувства: он видит каждую пылинку в воздухе, слышит удары крыльев птицы, пролетающей над домом, различает атомы, из которых состоит каждый предмет. Но ничего не может сделать.
Он — восемнадцатилетний Сильнейший из клана Годжо — был не готов к обрушившейся на него безграничности. Это не он властвует над ней, а она забирает себе его юное тело, сливая с космосом и божественными сущностями. Сила крадёт дыхание, слух, обоняние и зрение. Сатору забывает о том, ради чего пришёл сюда, кто он есть на самом деле и что такое вообще человеческие чувства. Он — всё и ничто одновременно. Бесконечность сжирает его, распыляя сознание на миллионы галактик.
Последнее, что видит Сатору: улыбающийся беззубый рот старухи.
— Упрямый мальчишка.
***
У меня жутко болит голова. Той самой пульсирующей, ноющей, давящей беспощадной болью, перехватывающей виски стальным обручем. Будто кто-то вкручивает гайки в лоб и затылок.
Сёко как назло уехала куда-то, оставив свою больницу. Сатору сказал, что это первый раз на его памяти, когда Йери покидает рабочее место.
У меня не хватает сил для того, чтобы отбиваться от деятельного идиота. Он утащил меня к себе в комнату, как в западных сказках дракон — принцессу. Положил на гору одеял, суетится рядом, реализуя свои фантазии на тему восточной медицины. Годжо принёс откуда-то пиявок, которых я тут же раздавил, со злобным упоением перевернувшись на спину. Пытался крадущимся тигром подобраться ко мне и ткнуть длинной дрожащей акупунктурной иголкой в ладонь. Я рычал и сражался за свою жизнь. В итоге эта штука болтается на бедре самого Сатору. Он, скрутив меня в тугой свёрток одеялом, мазал виски каким-то вонючим бальзамом — «не каким-то, это яд гадюки!». От резкого запаха и боли меня затошнило. И пока я, скорчившись над белым фаянсом, исторгал из себя сытный завтрак, Годжо массировал затылок в ложбинке трапециевидной мышцы.
Я уже не знаю настоящую причину мигрени — мне действительно плохо или это всё мельтешащий перед глазами Сатору. Сейчас он телеграфным столбом нависает надо мной, держа в одной руке бластер таблеток, а в другой — стакан с водой.
— Вот, выпей это. Вроде они от головной боли.
Смотрю на розовые капсулы. Удивительно, что даже в нынешнем состоянии и после десяти лет жизни за границей я соображаю в лекарствах лучше этого придурка.
— Розовые от запора, — в изнеможении выдыхаю я.
— Всё равно попробуй, — веселится и настаивает Годжо. — Вдруг тебе плохо оттого, что ты держишь в себе… зло.
Туповатая шутка повисает в воздухе. Улыбка Сатору меркнет.
Я не знаю, что случилось с утра в лесу. Ригард исчез вместе с проклятием, покрытым швами. Я помню только вырывающуюся на свободу духовную энергию, которую мне всё-таки удалось сдержать. Она взбесилась после того, как тот сероволосый коснулся крючковатым пальцем моей груди. Когда я рассказал об этом Годжо, мрачная тень скользнула по его сияющему лицу. Прямо как сейчас.
Но мне нет дела до того, что там воображает себе Сатору. У меня всё под контролем: тело полностью принадлежит мне, я не чувствую ничего чужеродного в нём. Произошедшее просто ошибка и видение, вызванное нервным истощением. Сатору за пару дней измучил меня так, что сила, которую я не смог приручить до конца, выдала неожиданный кульбит. Но теперь всё в порядке. Избавиться бы от мигрени. И от Годжо.
Он, порывшись в ящике стола, всё-таки находит правильные таблетки. С облегчением выпиваю, надеясь на то, что руки дурака не обладают способностью обратной силе христианского бога — не могут превратить лекарство в какую-нибудь гадость.
Годжо ложится на кровать рядом. Хочу отодвинуться, но сил хватает только на то, чтобы пнуть его в голень. Звонко подрагивает игла в бедре. Сатору ойкает и удивлённо смотрит на меня. Чёрт, ну почему он такой забавный…
— Вижу, тебе лучше, — улыбается он, перекатываясь на бок, чтобы бесцеремонно рассматривать меня.
Я упорно буравлю взглядом потолок. Хотя непослушный край глаза то и дело косит в сторону идеального лица.
— Можешь идти, — бурчу я.
— Не хочу. От моего великолепного присутствия тебе полегчает.
Ненавижу его. Всем сердцем. Облегчение принёс бы вид обезображенного тела в сточной яме.
Но когда тёплая ладонь нежно ложится на мой лоб, я невольно с шумом выдыхаю. Приятная тяжесть вытесняет головную боль.
— Есть идеи, куда мог смыться твой дружок?
Честно говоря, никаких. Поведение Ригарда пугает. Эти его звериные когти, которыми он впился в мою грудь, не давая и шанса защититься от незнакомца… Но говорить это Годжо — то же самое, что признаться маме: да, я действительно в плохой компании.
— Убежал зализывать раны. Сейчас наверняка пьёт в каком-нибудь баре.
Ригард никогда не был в Японии, поэтому я исключаю тот факт, что он мог сговориться с местными проклятиями и навредить мне. А может, мой рассудок просто бережёт себя от ещё одного предательства.
— Значит, бар… — задумчиво тянет Годжо, разделяя мою чёлку на пряди. — Может, нам стоит поискать его?
С удивлением оборачиваюсь к Сатору. В улыбке смешиваются шутка и серьёзность — любимый коктейль Шестиглазого из клана Годжо. Наши лица оказываются так неожиданно близко, что я чувствую ровное дыхание кончиком носа. Пахнет перечной мятой, как дешёвая жвачка на прилавке перед кассой. Но я всё равно раздуваю ноздри, улавливая каждую грань этого когда-то родного аромата. Помню, что так же ощущается согретая одеялами кожа Сатору — место между плечом и шеей, куда я слепо тыкался, случайно проснувшись на рассвете. Так пахнет его одежда — он часто отдавал мне свои бомберы и куртки, потому что я и в минус двадцать говорил, что не замёрзну в одном свитере. Это запах самых нежных поцелуев, тихих и тайных, когда Масамичи-сан, сбивая ноги, искал нас по коридорам.
